Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

что, впрочем мне не удалось, так как все мои слова о том, что я в Константинополе проездом, возбуждали в нём ещё большее недоверие, и он окончательно успокоился только с моим отъездом. В тот день его лицо впервые выражало полное спокойствие, и он простился со мной очень сердечно.

Общее положение Якимова, как я сказал выше, было действительно жалким. Союзники уже тогда (ещё до официального занятия Константинополя) были господами положения, к России не только советской, но и белой отношение было весьма странное. Ей как будто помогали: и посылали снаряжение, и снабжали, правда, более ненужным для себя, чем нужным для Добровольческой армии, — но политически, вернее, дипломатически с ней не считались вовсе. Якимов жаловался на унизительное положение, в котором он находился по сравнению со своими консульскими и дипломатическими коллегами. Всё, чего он, Якимов, добивался, достигалось лишь через посредство нидерландского посланника, который во время войны с Турцией охранял там наши интересы. Таким образом, Россия как бы продолжала считаться находящейся в войне с Турцией, и это было в 1920 г.! В непосредственные дипломатические сношения с турецкими властями наше посольство вступило значительно позже, летом, при Врангеле, в обстановке, о которой я расскажу ниже.

Надо к тому же сказать, что Щербатский, биографию которого я излагал в предшествовавших записках, не только не оправдал оказанного ему деникинским главным командованием доверия в деле налаживания правильной дипломатической связи с союзниками в столь важном пункте, как Константинополь, географически совсем близко расположенном к Добровольческой армии, но своим отъездом ещё ухудшил положение по сравнению с прежним. Дело в том, что до Щербатского в Константинополе был, как я писал, Серафимов, до войны 3-й секретарь нашего константинопольского посольства. Ему удалось благодаря покладистому и приветливому характеру занять известное положение, хотя, конечно, скромное. Щербатский хотел поставить всё en grand на довоенную ногу, поехав с титулом посланника и полномочного министра, а не как Серафимов — в положении поверенного в делах. Но, во-первых, при указанной только что невозможности вступить в непосредственные сношения с турецкими властями титул Щербатского больше был самообольщением, чем носил реальный характер. Посланник при ком? Это оказалось невыясненным. Во-вторых, Щербатский немедленно уехал из Константинополя и свои дипломатические таланты развёртывал в Париже и в длинных путешествиях, имевших целью, по-видимому, только получение всякого рода суточных, прогонных и командировочных, хотя «командировал» он сам себя.

Что же касается Якимова, которого я впоследствии близко узнал, то он был консулом и никаких дипломатических должностей ранее не занимал. До какой степени у Якимова не было политического чутья, видно по тому обстоятельству, что когда, уже после моего отъезда, союзники произвели оккупацию Константинополя, меру весьма важного международно-политического характера, он забыл донести об этом в Париж. Когда же секретарь посольства князь Гагарин ему об этом напомнил, Якимов ответил: «К чему доносить — всё равно из газет узнают». И так было во всём.

Во время моего приезда в феврале 1920 г. он говорил со мной о разных мелких делах консульского характера, которые для меня как курьера, везущего в Париж переписку общего политического свойства, явно значения не имели. Я просил его обрисовать мне для Парижа международно-политическую обстановку в Турции, но он решительно отказался это сделать, сказав, что обстановка меняется настолько быстро, что, когда я приеду в Париж, моё сообщение устареет. Я заметил, что прошу его сообщить мне не общеизвестные факты и события, которые, конечно, быстро меняются, а лишь результаты наблюдений длительного характера, имеющие практическое значение для нас, русских, ведущих борьбу с большевиками в расчёте на ту или иную помощь союзников, но Якимов опять-таки увильнул. Он обещал написать подробное донесение в Париж о местном политическом положении, но так как это требовало времени и обдумывания, то предпочитал послать его в Париж не со мной, а со следующей оказией.

Это обширное донесение, о котором я не мог не упомянуть в Париже, так никогда и не было написано. Не удивительно, что в Париже были страшно сердиты, и, действительно, гнев был понятен: и без того условия борьбы с большевиками были тяжёлые, а здесь отсутствовала даже элементарная информация о положении таких центров, как Константинополь.

Пессимизм в белом движении

Мне не хотелось, однако, ехать в Париж с пустыми руками, и я обратился к другим источникам осведомления, прежде всего к нашим секретарям посольства Крупенскому и Гагарину, которые дали мне неизмеримо больше, чем их начальник Якимов. До какой степени беспомощным был Якимов на своём посту, видно и из того, что он не смог оказать никакой помощи при отправлении меня во Францию морским путём. А между тем уехать было тогда не так просто, пассажирское сообщение было и плохо налажено, и нерегулярно, зато всякого рода военные транспорты отправлялись часто, главным образом во Францию. Если бы у Якимова были мало-мальски приличные отношения с союзными властями, ему ничего не стоило бы попросить их оказать мне, дипломатическому курьеру Деникина, путешествовавшему с дипломатическим паспортом, такую пустячную услугу, как разрешение ехать на военном транспорте. Якимов не смог этого сделать, уверяя меня, что это абсолютно невозможно.

Тогда мы вместе с Дембно-Чайковским, который тоже спешил во Францию и не хотел зря задерживаться в Константинополе, прибегли к тому магическому средству, которым по праву прославился турецкий государственный строй, а именно к бакшишу, вернее, к ряду бакшишей. Мы заплатили в общей сложности лишнюю тысячу франков одной морской пароходной компании, служащий которой при нас бесцеремонно позвонил по телефону французскому офицеру, заведовавшему одним из военных транспортов, с обещанием 500 франков за наше устройство. Когда мы с Чайковским явились на военный транспорт, то, назвав себя, были встречены очень любезно и нам отвели места в офицерском отделении, где мы оказались в компании молодых французских офицеров. Наши койки ничем не отличались от других офицерских коек, и мы обедали за общим столом. Правда, кроме нас было несколько штатских, но они помещались в отдельных каютах и имели то или иное отношение если не к союзным властям, то к союзникам; мы же ехали явной контрабандой, и всё благодаря всемогущему бакшишу.

Нельзя не отметить один любопытный факт. Как я упоминал в конце предыдущих записок, с нами на пароход в Новороссийске сел генерал Лебедев, отправлявшийся с особой миссией от Генерального штаба Деникина к Колчаку. С ним ехало несколько военных. Хотя к нашему приезду в Константинополь о расстреле Колчака не было известно, генерал Лебедев поступил со своей миссией чрезвычайно странно. Поскольку в Варне я пересел на другой пароход, а Лебедев продолжал ехать