Георгий Чулков - Годы странствий

— Проход занят.

Я выглядываю из моего купе и вижу, что весь вагон первого класса наполнен ранеными, которых эвакуируют в Ниш: там больницы. Раненые лежат на полу — в проходе и на площадке. Их увезли слишком далеко во время наступления австрийцев. Теперь их возвращают обратно.

Разумеется, спать в эту ночь уже не пришлось. Курсистка оказалась словоохотливою. Она училась медицине в Мюнхене. Выехала оттуда перед самою войною. Разговаривали мы с нею по-русски. И эта медичка оказалась такою же непримиримою, как старик.

— Вы за сербов или за болгар?

Это был ее первый вопрос. Потом она достала карту и все старалась объяснить мне, водя по ней пальцем, что Македония должна быть сербскою и не может быть не сербскою.

Мы вели этот разговор при тусклом свете огарка. Вагоны в Сербии не освещаются вовсе.

— Ах, вам надо остаться в Нише на несколько дней, — уговаривала она меня. — Но, вы знаете, теперь все гостиницы переполнены. Я бы вас пригласила к себе в дом, но все комнаты заняты ранеными. Была одна свободная, но теперь ее занимает журналист-англичанин…

И она назвала одну известную фамилию.

На рассвете мы приехали в Ниш.

Такого грязного города, как Ниш, я не видал нигде. И даже наш Якутск, который пришлось мне посетить тринадцать лет тому назад, не так беден и жалок, как этот второй город королевства, стоящий на главной железнодорожной линии. А ведь Якутск мерзнет в тайге долгую зиму, и надо проехать три тысячи верст на лошадях, чтобы услышать свист паровоза.

Нам сказали, что в Нише свирепствует тиф. Еще бы. Хотя на станции пахло карболовой кислотой, но что можно поделать с эпидемией, когда лошади бредут по брюхо в жидкой грязи, люди пьют воду прямо из колодца, и приезжие ютятся как попало, и приходится искать не комнату, а угол: все полно.

По счастью, с нашим поездом возвращался из Греции вагон-салон, в котором ехал во Францию министр Барк,[861] и там можно было пообедать как следует. Съестных припасов, которые мы купили в Салониках, нам хватило на сутки, а между тем, в Нише пришлось задержаться неожиданно.

Ко мне подошел какой-то еврей, вертлявый человек в волчьей шубе и спросил по-французски, не в Петроград ли я еду. Получив утвердительный ответ, он поспешил почему-то показать мне свой паспорт и отрекомендоваться. Он ехал в Россию в качестве корреспондента греческих официальных газет. Это не мешало ему быть накануне войны константинопольским корреспондентом одной большой националистической газеты.

— Вы, может быть, и по-русски говорите? — спросил я.

— Говорю немного.

— А вы давно из Константинополя?

— Да вот уже две недели.

— «Гебена»[862] не видали?

— Видел. Он серьезно поврежден. Он теперь совсем не страшен для русского флота. И мы на море сильнее турок.

— А вы грек?

— Да. Но учился в Софии, в университете. Слушал лекции вашего Милюкова.[863] Почтенный человек. Я, хотя и состою корреспондентом… (он назвал известный орган), но уважаю господина Милюкова… Вы в Софии остановитесь?

— Да.

— Позвольте вам порекомендовать гостиницу. Очень хорошая гостиница. «Македония» называется.

Вообще этот журналист оказался весьма любезным и словоохотливым человеком, хотя несколько торопливым и как-то чересчур «интернациональным».

По моим наблюдениям, такие заведомо «интернациональные» люди почему-то всегда охотно работают в самых крайних националистических органах, иногда переходя, впрочем, с загадочным легкомыслием, из одной страны в другую.

Подошла к станции партия солдат. Моя спутница поспешила достать фотографический аппарат с намерением снять группу воинов. Солдаты были очень довольны, что ими интересуются, просили подождать, пока они приготовятся. Заламывали шапки и подкручивали усы. Пусть все узнают, какие бравые солдаты сербы. Особенно хлопотал один белокурый молодой парень. Поймал трех девушек в деревенских нарядах и, хотя они упирались, закрывая брови рукавами, привел их. Их надо тоже снять и показать там, в России, какие славные девушки в Сербии.

— Вы как же едете? На Дунай? Через Румынию? — спрашивали меня сербы в Нише и, когда я говорил, что еду на Царьброд, через Болгарию, неодобрительно покачивали головами.

Но мы все-таки поехали через Болгарию. Царьброд — маленькая пограничная станция, но там есть буфет, носильщики понимают по-русски, и все как-то светло и уютно; нет духа напряженной тревоги, который овладел воюющей Сербией.

Но чем дальше ехал я по Болгарии, тем больше это первое впечатление мира и довольства уступало в душе место совсем иному впечатлению. Я начинал понимать, что это лишь кажется так: на самом деле Болгария больна войною. Если Италия и Греция рассуждают и медлят, взвешивают обстоятельства и оценивают положение, все это не отражается в сердцах и умах так болезненно, как здесь. Болгария больна войною. У нее лихорадка. И нищая, израненная Сербия по сравнению с благополучною Болгарией кажется бодрою, здоровою и крепкою.

У меня в руках куча болгарских газет — «Мир», «Болгария», «Препорец»,[864]«Народная воля», «Народные права», «Кабана»,[865]«Дневник», «Утро» и несколько еженедельных иллюстрированных листков.[866]

И в этих газетных листах чувствовалась та же лихорадка: пусть германофильские газеты клевещут на Россию, пусть русофильские не смеют сказать громко то, что на душе у каждого болгарина; пусть сатирические листки трунят над сербами: везде — в каждой статье, в каждой заметке — одна тревога, одно недоумение.

В Софию я приехал вечером и, к сожалению, сказал извозчику, чтобы он вез меня в гостиницу «Македония», как рекомендовал мне греческий журналист. «Македония» эта оказалась таким грязным притоном, и хозяин, восточный человек, по-видимому, турок, был так назойлив, что я поспешил уехать оттуда в другой отель, хотя слуга этой самой «Македонии» уверял, что в Софии все гостиницы переполнены, и упорно тащил мои чемоданы куда-то наверх по узкой и темной лестнице.

Но гостиница нашлась, и даже устроенная на немецкий лад. Только все европейские усовершенствования не действовали почему-то: телефон был сломан, лифт остановился на полпути, электричество неожиданно гасло, и центральное отопление было не в порядке.

Со странным чувством я бродил по софийским улицам.

«Но ведь это русский народ!» — думал я, прислушиваясь к речи прохожих, читая при свете тусклых фонарей вывески, написанные русскими буквами.[867]