Покинутая царская семья. Царское Село – Тобольск – Екатеринбург. 1917—1918 - Сергей Владимирович Марков

махнул в начальники отдельной части… Маркаров подозрительно посмотрел на меня и буркнул:

– А! Всяко бывает!

Я сразу же почувствовал в Маркарове своего человека, понял его страдания за несчастных лошаденок, но понял также и то, что даже при наличии 20 уборщиков, халатно относившихся к своим обязанностям, и при неразберихе, творившейся у нас в штабе с поставкой фуража, все же можно было бы содержать лошадей в лучшем виде и не допускать их до падежа. Маркаров ничего для улучшения положения не делал, и не делал это сознательно, не желая сдавать товарищам годный для использования материал. При его помощи я отобрал около 70 лошадей, имевших хоть какую-нибудь видимость, и временно, до окончания постройки моих конюшен, оставил их у него в запасе.

Глава VIII

В десятых числах апреля я совершенно неожиданно встретился с моим однополчанином Седовым, которого мне поручил разыскать Марков-второй. Встретились мы лицом к лицу в аптеке на главной улице, куда я зачем-то зашел. Я сразу же узнал его. Вместо вылощенного штабс-ротмистра, всегда безукоризненно выбритого, с милым, располагавшим к себе лицом, серо-голубыми вечно смеющимися глазами, я увидел форменного оборванца в засаленной ватной куртке, серо-синих латаных брюках, смазных сапогах. Дырявый картуз еле прикрывал всклокоченную шевелюру, и давно не стриженные усы заканчивались бородкой козликом…

Я глазам своим не поверил, до того переменилось даже выражение его лица. Лицо было страдальческое, огонек в глазах потух. Седов узнал меня, вышел из аптеки за мной на улицу, и мы условились сейчас же встретиться у Соловьева.

Через час мы сидели втроем в жарко натопленной комнате старушки хозяйки Соловьева перед уютным, певшим свою песенку самоварчиком. Соловьев был не меньше меня рад встрече с Седовым.

Седову много пришлось перестрадать, пока он приехал в Тюмень, где находился всего лишь третью неделю. Он явился сюда, чтобы легализовать в профессиональном союзе свое положение чернорабочего, и в качестве такового получил место у одного тюменского домовладельца, где находился по сей день.

Несчастному Седову, видимо, пришлось получить от пережитого огромное нервное потрясение, его повышенная нервность чувствовалась во всем, а боязнь быть опознанным привела к тому, что он потерял совершенно свои обычные манеры светского человека и обратился в заправского хама, с подобающими ухватками и даже манерой говорить и выражать свои мысли. Связь с Марковым-вторым он потерял, и установить ему ее до сего дня не удалось. Мы информировали Седова о положении дел и совместно с ним еще раз обсудили наши планы, придя к тому же заключению, что ничего другого не остается делать, как ждать приезда офицеров от организации и при помощи первого же приехавшего информировать Маркова-второго о сложившейся ситуации.

Седов решил остаться на своей должности и не поступать в эскадрон, принятие же мною должности командира он одобрил. Оставаясь чернорабочим, Седов мог свободнее располагать собой и был к тому же замаскирован блестяще, как с внешней стороны, так и в отношении документов, которые у него были в полном порядке. Искренним желанием Седова было поехать в Тобольск, чтобы повидать их величества, что он вскоре и исполнил.

Соловьев в последнее время страшно нервничал, ожидая приезда жены из Петербурга, которая через два дня после моей встречи с Седовым и приехала в Тюмень. В то же время Соловьев ждал приезда одного инженера-француза, с которым у него были коммерческие дела по Кутимской золотопромышленной компании и который должен был привезти Соловьеву некоторую сумму денег. Соловьев был очень недоволен его запозданием, и не только потому, что деньги ему были крайне нужны, а также по той причине, что француз Бруар, не зная его адреса, начал бы поиски, что в таком маленьком городе могло бы привлечь излишнее внимание властей. Ввиду этого Соловьев написал на имя Бруара записку, которую я должен был оставить в гостинице «Россия».

Я не знаю почему, но, когда Соловьев писал эту записку, мне было как-то не по себе, и я заметил ему, что, может быть, не стоит упоминать моей фамилии, на что Соловьев ответил, что это пустяки и что хотя Бруар и не член нашей организации, но человек приличный и не вдающийся ни в какую политику. В тот же день я передал записку и предупредил швейцара своей гостиницы, чтобы в случае приезда Бруара его направили бы ко мне. В другие две гостиницы я не зашел, так как было маловероятно, что он в них остановится. Я должен был предупредить Бруара, что с Соловьевым вышли неприятности, и точно указать ему его адрес.

Как-то раз вечером во время встречи с Соловьевым в театре со мной произошел оригинальный случай, которому я не придал особенного значения, но которому впоследствии суждено было сыграть большую роль в моей жизни. Перед началом спектакля я несколько минут поговорил с Соловьевым и отправился в зал. Во время одного из антрактов я прошел в буфет, где увидел Соловьева, сидевшего с одной дамой, местной жительницей, работавшей в Совгорхозе и с которой меня как-то познакомил Маркаров. Я поздоровался с ней и присел к их столику. Как раз неподалеку от нас сидела компания местных вершителей судеб, не только Пермяков и Чувиков, но и члены гражданского управления. Между ними сидел также Кормашев, председатель Совгорхоза, с которым я имел дела по постройке конюшен, секретарь революционного трибунала и другие товарищи. Я сидел и молча пил свой чай. Вдруг моя соседка, разговаривавшая с Соловьевым, обратилась ко мне:

– Вы знакомы с Борисом Николаевичем?

Не успел я и рта раскрыть, чтобы ответить ей, что как же, конечно, знаком, как Борис Николаевич встал, протянул мне руку и отрекомендовался.

От неожиданности я встал, поздоровался и пробормотал свою фамилию. По окончании спектакля, выходя, я столкнулся с Соловьевым и, смеясь, спросил его, что сей сон означает. Он ответил мне, что чем меньше народу будут знать о нашем знакомстве, тем лучше для нас обоих, в особенности для меня…

Мои конюшни были закончены, тридцать улан жили рядом в доме и бездельничали целый день, но все же была заведена канцелярия со множеством входящих и исходящих бумаг. Для украшения внешнего вида всюду, где только можно было, на белых дощечках черной краской мною лично были сделаны надписи вроде: «Эскадронная канцелярия», «Цейхгауз» и т. д. и масса указательных стрелок, показывающих направление, где и что находилось.

В назначенное утро приехали Пермяков и Чувиков с адъютантами для осмотра построек. С ними приехала какая-то мужеподобная, коротко стриженная женщина с папиросой в зубах и хриплым баском. Оказалось, что это