Лео Яковлев - Достоевский: призраки, фобии, химеры (заметки читателя).

Искренне Вам преданный Евгений Тарле

Варшава, Садовая, д. 6".

Следует отметить, что и у самой Анны Григорьевны участие Достоевского в специфической прессе семидесятых годов, вероятно, не вызывало больших восторгов. Во всяком случае, она отказала «патриотическому» «Гражданину» в предоставлении материалов Достоевского для посмертной публикации, за что получила «мягкий» выговор от Победоносцева, писавшего ей 15 декабря 1882 г.: «Я уверен, что Федор Михайлович, если б был жив, непременно принял бы в нем [в «Гражданине»] деятельное участие и одобрил бы его направление».

Для более наглядного представления о соотношении в Достоевском художественного и публицистического начала можно воспользоваться сюжетом его «Двойника», допустив раздельное существование гениального романиста Голядкина-старшего и известного в те годы публициста Голядкина-младшего.

Голядкин-старший прожил трудную жизнь: убийство отца, преждевременную, как казалось, смерть матери, феерическое начало художественного творчества (явление «нового Гоголя») с последующим скорым и резким охлаждением критики к его творениям, арест, тюрьму, смертный приговор, отмененный на «лобном месте», острог, каторгу, ссылку, хроническое безденежье, власть азарта в разорительной игре, бесчисленные припадки падучей, мрачные ночные кошмары, фобии, страх перед приближающимся безумием, тяжкий труд во имя хлеба насущного, а в награду — гордость, что сделано так много, недолгое семейное счастье со своими горькими утратами и смерть сразу же после завершения романа, казавшегося главным, но очень хотелось верить, что все-таки предварительным итогом его жизни.

Голядкин-младший был человеком совсем другого склада. Его манила суетная журналистская жизнь, сиюминутные слава и широкая известность. Ему хотелось управлять общественным мнением, навязывать людям свои представления о жизни, объяснять то, о чем он сам не имел четкого представления, и если Голядкин-старший считал, что никакая, даже самая благая цель не оправдывает слезинку ребенка, то Голядкин-младший воспевал войну, ее «очистительную» и даже «христианскую» сущность, не думая о том, какое море детских слез будет пролито во имя того, чтобы «Константинополь был наш», либо чтобы все мусульмане Азии признали власть «белого царя». Голядкин-младший, конечно, может поговорить об «униженных и оскорбленных», но душа его (если таковая имеется) стремится в мир графов и графинь, князей и княгинь, высоких чиновников и представителей царствующей династии, и только смерть прерывает его карьеру придворного холуя, совершенно, казалось бы, несовместимую с убеждениями Голядкина-старшего. Впрочем, убеждения обычно являются функцией времени, хотя в любые времена невозможно себе представить в роли трепетного царедворца, каким очень хотел стать Голядкин-младший, например, Антона Павловича Чехова. Тот, кто мне скажет, что Чехова ко двору никто не приглашал, ошибается: в марте 1902 г. Художественный театр по приглашению царя и царицы дал спектакль «Три сестры» для дворцовой элиты, но Чехов в это время был занят другой проблемой: аннулированным под нажимом правительства избранием Горького в почетные академики. Как отреагировал на это событие Чехов — общеизвестно, а «высочайшее» внимание к его собственным литературным трудам он почти не заметил.

А теперь представим себе, что было бы с тем, что насочинял за свою недолгую, но насыщенную журналистскую жизнь Голядкин-младший, если бы его публицистику не заслонял от забвения гений Голядкина-старшего? Публицистическое наследие Голядкина-младшего находилось бы в этом случае там же, где пребывает журналистская писанина Буренина, Мещерского, Суворина и прочих «властителей дум» теперь уже далекого прошлого, среди которых были и такие, чей публицистический талант не уступал нашему Голядкину-младшему (тот же Суворин, например, да и Буренин, о котором говорили, что он мог бы стать гордостью русской литературы, а стал ее позором). Гений же Голядкина-старшего подарил публицистике Голядкина-младшего незаслуженную ею вечность и многотомное воспроизведение ее век спустя, но, увы, не смог сделать ее полезной людям. И напрасно литературоведы-лакировщики стараются теперь объяснить, что «думал» и что «имел в виду» в своих журналистских бреднях и записях «для себя» этот Голядкин-младший. Вряд ли он вообще о чем-нибудь думал, ибо, если б думал, то не написал бы так, как написал.

Ну, а если уж и говорить о пророках, то истинным был столь нелюбимый Достоевским Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин, сумевший в одной небольшой книге («История одного города») сконцентрировать прошлое, настоящее и будущее своей страны. При этом некоторые предсказания Щедрина поражают своей мистической точностью. Так, например, попытка современных глупово-непреклонских градоначальников засыпать хотя бы часть Керченского пролива воспроизводит, по сути дела, борьбу Угрюм-Бурчеева с Рекой и воскрешает в памяти бессмертные слова мудреца об опасности, исходящей от деятельных идиотов, наделенных властью. Впрочем, учитывая современные не только российские, но и международные — северокорейские, кубинские, белорусские, иранские, венесуэльские, ливийские и другие реалии, можно сказать, что предупреждения Щедрина сегодня имеют мировое значение. Но было сказано: «Не бывает пророк без чести, разве только в отечестве своем и в доме своем», где сердца людей открыты лжепророчествам, а истинных пророков побивают камнями. В чужих отечествах, правда, тоже иногда оставляют пророков без чести, рисуя на них карикатуры.

В заключение я хочу обратить внимание читателей на то, что эта книга не является литературоведческим трудом и в ней не соблюдены требования, обычно предъявляемые к научным публикациям: в ней нет ссылок на источники цитирования, традиционного «перечня использованной литературы», именного и «предметного» указателя и даже примечаний почти что нет. Однако это не означает, что автор был небрежен в отношении фактов и дат: я старался быть предельно точным в пределах возможного, а любой сомнительный факт подвергал дополнительным исследованиям, поскольку отклонения от правды есть неуважение к читателю (слово «истина» здесь неприменимо, так как абсолютная истина недоступна смертным — ею владеет Всевышний, и она является одним из Его имен).

Мне, например, было очень неприятно, когда я в работе над разделом «Ставрогинский грех», роясь в различных версиях-интерпретациях явления «Лолиты», вдруг наткнулся на такую фразу: «В тюремной психиатрической больнице он [Гумберт] пишет свою исповедь и умирает, дописав ее. Лолита умирает еще раньше, от родов…» Мне казалось, что любой даже не почитатель, а просто читатель Набокова должен был бы заметить на первой странице романа дату смерти Гумберта Гумберта (16 ноября 1952 г.), а на второй — дату смерти Лолиты (25 декабря 1952 г.) и осознать, что сорок дней, разделяющих эти даты, имеют символическое значение. Но оказалось, что ни автор роскошного издания «Мир и дар Владимира Набокова» Борис Носик, ни те упомянутые автором тридцать шесть его консультантов (и среди них уважаемые профессора Ж. Нива, Н. Струве и А. Пятигорский), ни в Би-Би-Си, транслировавшей эту книгу, не заметили ни этой символики, ни самих дат, указанных Набоковым.