Валерий Михайлов - Боратынский

Неизвестно, начал ли он писать это стихотворение ещё в Москве или приступил к нему в Маре. Даты под стихами поэт обозначал крайне редко. Датировка же этого произведения условна: «До начала 20-х чисел ноября 1827» — и основана по времени вероятного срока посылки стихотворения из Мары в Петербург — Дельвигу.

Есть бытие; но именем какимЕго назвать? Ни сон оно, ни бденье:Меж них оно, и в человеке имС безумием граничит разуменье.Он в полноте понятья своего,А между тем, как волны, на него,Одни других мятежней, своенравней,Видения бегут со всех сторон:Как будто бы своей отчизны давнейСтихийному смятенью отдан он.Но иногда, мечтой воспламененный,Он видит свет, другим не откровенный <…>.

Огранка этого большого стихотворения — мерный, завораживающий пятистопный ямб 12-строчной строфы, найденной для выражения невыразимого: долгое и отчётливое дыхание ясной и суровой мысли.

Это бытие меж сном и бденьем, порождающее видения, интуитивно прозревает стихийное смятение отчизны дальней — быть может, ещё довременный хаос, из которого появился мир, — и тут же оно открывает картину грядущего:

Созданье ли болезненной мечтыИль дерзкого ума соображенье,Во глубине полночной темнотыПредставшее очам моим виденье?Не ведаю; но предо мной тогдаРаскрылися грядущие года;События вставали, развивались,Волнуяся, подобно облакам,И полными эпохами являлисьОт времени до времени очам,И наконец я видел без покроваПоследнюю судьбу всего живого <…>.

Мечта — по-нынешнему фантазия; природа видения непонятна самому поэту; ясно лишь одно: всем своим существом он давно, может быть, с самого раннего детства пытался понять: откуда взялось всё это (жизнь)? и чем же оно кончится?..

Сначала мир явил мне дивный сад;Везде искусств, обилия приметы;Близ веси весь и подле града град,Везде дворцы, театры, водометы,Везде народ, и хитрый свой законСтихии все признать заставил он.Уж он морей мятежные пучиныНа островах искусственных селил,Уж рассекал небесные равниныПо прихоти им вымышленных крил;Всё на земле движением дышало,Всё на земле как будто ликовало <…>.

Видение поначалу открывается картиной царства человека, заселившего всю землю и властвующего над стихиями. Люди сумели покорить природу, выдумав «хитрый свой закон». Каков эпитет! (Эпитетом Боратынский, как никто иной, мог разом обнажить суть, открыть, выявляя смысл, новые, неожиданные пласты образа.) Хитрый — значит: искусный, мудрёный, изобретательный, замысловатый, затейливый, но и: злостный, лукавый, коварный (В. Даль). Самолёты и ракеты, чудо XX века, и рукотворные острова в море, появившиеся в конце XX века и в веке XXI, — всё это видится во глубине полночной темноты посреди степных, почти что безлюдных пространств…

Но что-то тревожное уже таится в этом дивном саду — и выражено оно всего одним зыбким словом — как будто («Всё на земле как будто ликовало…»).

Пока ещё кажется, что могущество человека утвердилось на земле раз и навсегда:

Исчезнули бесплодные года,Оратаи по воле призывалиВетра, дожди, жары и холода,И верною сторицей воздавалиПосевы им, и хищный зверь исчезВо тьме лесов, и в высоте небес,И в бездне вод, сражённый человеком,И царствовал повсюду светлый мир.Вот, мыслил я, прельщённый дивным веком,Вот разума великолепный пир!Врагам его и в стыд, и в поученье,Вот до чего достигло просвещенье! <…>

Однако разгадка той подспудной тревоги, что невольно ощущает видящий, в самой его лексике, в точно найденном слове: прельщённый.

Боратынский, обычно избегающий в своих стихах религиозных образов, словно бы проговаривается этим словом. Прелесть, по церковному толкованию, заблуждение, прельщение, обман.

Могущество разума в материальном мире, да, может быть, и сам разум, как и хвалёные достижения просвещенья — не более чем прельщение, обман.

Не потому ли следом идут уже картины катастрофы человечества…

Прошли века. Яснеть очам моимВидение другое начинало:Что человек? Что вновь открыто им?Я гордо мнил, и что же мне предстало?Наставшую эпоху я с трудомПостигнуть мог смутившимся умом.Глаза мои людей не узнавали;Привыкшие к обилью дольних благ,На всё они спокойные взирали,Что суеты рождало в их отцах,Что мысли их, что страсти их, бывало,Влечением всесильным увлекало.

Желания земные позабыв,Чуждался их грубого влеченья,Душевных снов, высоких снов призывИм заменил другие побужденья,И в полное владение своеФантазия взяла их бытие,И умственной природе уступилаТелесная природа между них:Их в эмпирей и хаос уносилаЖивая мысль на крылиях своих,Но по земле с трудом они ступали,И браки их бесплодны пребывали <…>.

Движение, деятельность отцов, добившихся материального изобилия, показалось сыновьям суетой: умственная природа, фантазии разума, оторванные от всего земного, победили в пресыщенном человеке — и началось вырождение, саморазрушение. Человечество будто бы перешло от одного заблуждения к другому, ещё более губительному, прельстившись на этот раз умом. И гибель не заставила себя ждать:

Прошли века, и тут моим очамОткрылася ужасная картина:Ходила смерть по суше, по водам,Свершилася живущего судьбина.Где люди? где? Скрывалися в гробах!Как древние столпы на рубежах,Последние семейства истлевали;В развалинах стояли города,По пажитям заглохнувшим блуждалиБез пастырей безумные стада;С людьми для них исчезло пропитанье;Мне слышалось их гладное блеянье <…>.

Люди выродились; человеческий род заглох; — и никакой надежды на дальнейшее существование вчерашних владык природы и умозрительных мечтателей…

Последняя строфа — о безлюдье на земле: