Владислав Бахревский - Виктор Васнецов

– Куда подевались Васнецовы? За целый день из их дома никто, кажется, на улицу не вышел. Может, дети больны?

И тут в передней зашаркали ноги и ножки.

– Вот они, наши пропащие!

Васнецов был улыбчив и причесан, как именинник.

– Погляди-ка, Елизавета Григорьевна! Савва Иванович до такого искусства не охоч…

– Что за дискриминация! – воскликнул Мамонтов, забирая большие листы бумаги.

– Это вот Богородица… А это господь Бог, для купола… Вернее, наброски, одна только мысль.

Бог был изображен не старцем, не грозным судией. Это был Иисус Христос. Красивое спокойное лицо. Он, богочеловек, свою кровь и жизнь отдал за человечество, исполнил высшую волю до конца. Искупил первородный грех, теперь, люди, за вами – и слово и дело. Коли вы – люди, живите по-людски.

– Принимаю, – сказал Савва Иванович. Елизавета Григорьевна рассматривала Богоматерь.

– Виктор Михайлович, я тебя поцелую. И поцеловала.

Прошло два тревожных дня без вестей. И – телеграмма от Прахова: «Приезжай». Одно слово.

– Виктор, а опера?! – воскликнул Савва Иванович. – Как же со «Снегурочкой»-то быть? Ты – половина успеха.

– Опера за мной, – легко согласился Васнецов. – А в Киев надо съездить. Посмотрю собор, получу заказ и вернусь.

– Не оставь меня, отец родной! – с серьезной озабоченностью попросил Мамонтов. – Без тебя на корню загубим русскую оперу. Опера должна действовать на все шесть чувств. Радость глазам – дело совсем не второстепенное, как думают иные. Да ведь от Мариинского театра «Снегурочку» просто спасать нужно.

С этим Васнецов был согласен. Клодт, исполнивший декорации и костюмы, почему-то превратил место действия в Скифию, а самих действующих лиц – в скифов.

– «Снегурочку» я сделаю непременно, – сказал Виктор Михайлович. – «Снегурочка» – это наш праздник. Это наше милое Абрамцево.

И ясно подумал о том, что Абрамцево для него кончилось.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

КИЕВ

Он вошел к Праховым с веселым Пушкиным на устах:

– То ль дело Киев! Что за край!

Валятся сами в рот галушки.

Вином – хоть пару поддавай…

– А молодицы, молодушки! – подхватила Эмилия Львовна, закатывая глаза. – Ей-ей, не жаль отдать души за взгляд красотки чернобривой.

И так поглядела на Прахова, что тот торопливо принялся протирать очки: видно, опять провинился великий ценитель прекрасного.

– Рад! Рад! – говорил он, обнимая и целуя Васнецова. – Если смертельно не устал, то можем тотчас в собор пойти.

– Ах, как заторопился! Может, все-таки хоть чаем угостим человека. Как-никак с дороги.

– Эмилия Львовна, я, правду сказать, в нетерпении. Хотелось бы поглядеть.

– Наглядишься, еще и опротивит сто раз. Впрочем, ступайте! Я похлопочу об обеде. Чтоб уж потом не мыкались.

– От большой сцены меня спас, – признался Прахов, выходя из дому. – Теперь пронесет. А собор тебе, Виктор Михайлович, достался превосходнейший!

Васнецов молчал, ждал встречи. Ах, вот он! Небольшой. И такой серый. Новый, совсем новый, а уже заурядный. Сердце дрогнуло болезненным неприятием, совершаемой ошибкой.

Собор был открыт: артель подсобников грунтовала стены. Свет резко белый, чистый.

– Свинцовые белила? – спросил Васнецов.

– В два слоя. Инженерная то ли мысль, то ли придурь. Я им говорю: белила у вас будут держаться, а масляная краска потрескается. Но они уперлись: свинцовые белила – самый прочный краситель… Да ты на храм-то погляди.

– Вижу, Адриан, – кивнул Васнецов. – Вижу. Здесь целый мир поместится.

Собор внутри был огромным.

– Весь центральный неф твой, – Прахов повел руками над головою. – И запрестольная апсида твоя, купол, потолки, столпы. Образа главного иконостаса и обоих пределов: жертвенника, диаконника. Виктор, где ты такой холст достанешь? Где у тебя столько зрителей будет? И каких благодарных! Тебя увидит наконец народ, тот самый народ, о котором столько речений, да мало попечений… Я надеюсь, ты не обольщаешься успехом на выставках. На выставки у нас ходят не столько смотреть, сколько осуждать. Друг перед дружкой умничают.

– Так ведь главные умники ваш брат – искусствоведы.

– То-то и оно – наш брат, ваш брат. А здесь будут Иваны, Марьи, Лукерьи… Ты погляди, что тебе предлагают: это же вечные стены. Вечную народную благодарность, само бессмертье предлагают тебе, Виктор Михайлович.

– Адриан, ты зарапортовался. Художнику нельзя заказывать бессмертье. Возьмется он за бессмертье, а выйдет у него – кукиш. Обязательно – кукиш! Художники, Адриан, народ туповатый. Тут надо проще: вот тебе стенка – и малюй.

– Виктор! Вот тебе все эти стены! Тут уже сама громада труда – подвиг. Думаю, этого отрицать невозможно. По-двиг!

– Не уговаривай, – улыбнулся Васнецов. – Сколько времени на эскизы?

– К осени должны быть. Но! – Прахов взял Васнецова под руку. – Ты непременно съездишь в Европу. Тебе полезно будет посмотреть лучшие византийские храмы. А начать подготовку можно уже сегодня, в Софии.

И они тотчас отправились в Софийский собор. Золотое небо. Лицо Богоматери, отстраненное, схематичное.

– Можно ли этот образ любить? – спросил Васнецов себя и Прахова.

– Византия, – ответил Адриан. – В Византии базилевс как бог, а бог подобен базилевсу.

– Но Богоматерь – это любовь! Я хочу, чтоб мою Богоматерь любили. Ведь она заступница.

– Италия многому тебя и научит, и многое подскажет.

Стоял, как громом пораженный, – тишина. Откуда в тесной Европе – неимоверная, нереальная тишина? Надавливал на каблуки, ступал по тесаным камням Сан-Марко. Ему казалось, что земля покачивается: Ве-не-ци-я. Это про нее сказочка: город, раз в сто лет являющийся из морских пучин. Вошел в храм Святого Марка.

Темное древнее золото струило со сводов берущий за сердце, ни словом, ни красками не передаваемый свет, свет-шепот, задушевный, но воистину величественный, то был последний свет Византии, свет, переживший империю почти на полтысячи лет.

Васнецов догадался, ласковость золотого мерцания – от малоприметных окошек. Они, словно старички, смотрели на пришельца, переговариваясь о нем между собой.

Мы ведь и волнения свои планируем заранее, подхлестываем себя. И вдруг оказалось, что те эмоции, которые он заготовил еще в Москве, – неправда. Ожидал громад, подавленности, а очутился в милом, заснувшем королевстве.

По мостику Вздохов прошел во Дворец Дожей. Сказка об уснувшем королевстве продолжалась. Роскошь внутренних покоев ветшала, но Тинторетто оставался Тинторетто. А вот с набережной дворец привел в восторг. Это было творение истинно детского ума, причудливое, но ничем не покоробившее вкуса. Причудливое, оказывается, тоже бывает совершенством.