Геннадий Прашкевич - Брэдбери

Канун Всех Святых.

Странный зловещий праздник.

«Тише-тише! Тихо, неслышно. Скользите, крадитесь.

А зачем? Почему? Чего ради? Где началось, откуда пошло?

“Так вы не знаете? — спрашивает Смерч, восставая из кучи сухой листвы под Праздничным деревом. — Значит, вы совсем-совсем ничего не знаете?”

Было ли это в Древнем Египте, четыре тысячи лет назад, в годовщину великой гибели солнца?

Или — еще за миллион лет до того, у костра пещерного человека?

Или — в Британии друидов, под сссвиссстящие взмахи косы Самайна?

Или — в колдовской стае, мчащейся над средневековой Европой; рой за роем мчались они — ведьмы, колдуны, колдуньи, дьявольское отродье, нечистая сила.

Или — высоко в небе над спящим Парижем, где диковинные твари превращались в мрачный пористый камень и оседали страшными горгульями и химерами на соборе Парижской Богоматери?

Или — в Мексике, на светящихся от свечей кладбищах, полных народу и крохотных сахарных человечков в El Dia Los Muertos — День Мертвых?

Тысячи огненных тыквенных улыбок и вдвое больше тысяч таких же вырезанных ножами глазниц. Они горят, подмигивают, моргают, когда сам Смерч ведет за собой восьмерку маленьких охотников за сластями.

Нет, вообще-то их девять, только куда подевался верный друг Пифкин?

Смерч ведет мальчиков за собой то в вихре взметенной листвы, то в полете за воздушным змеем, всё выше, выше в темное небо, на ведьмином помеле — чтобы выведать тайну Праздничного дерева, тайну кануна Всех Святых…»

Восемь мальчишек ловкими, можно сказать, великолепными прыжками преодолевают цветочные бордюры, перила, живые изгороди, кусты и приземляются на газоне, накрахмаленном морозцем. На всем скаку, на бегу мальчики заворачиваются в простыни, или поправляют наспех нацепленные маски, или натягивают диковинные, как шляпки невиданных грибов, шляпы и парики, и орут во все горло вместе с ветром, толкающим их в спину, так что несутся еще быстрее, еще быстрее — во всю прыть, ох, какой славный ветер, ах ты! — выругав страшным мальчишечьим проклятием маску за то, что она съехала, или зацепилась за ухо, или закрыла нос, сразу заполнившись запахом марли и клея, горячим, как собачье дыхание.

Потом все восемь мальчишек сталкиваются на перекрестке.

— А вот и я — Ведьма!

— А я — Обезьяночеловек!

— А я — Скелет! — кричит Том.

— А я — Нищий!

— А я — Горгулья!

— А я — мистер Смерть!

Ночной фонарь на перекрестке раскачивается, гудя как соборный колокол.

Доски уличного тротуара вдруг превращаются в доски странного пьяного корабля, тревожно, даже страшно уходящего из-под ног.

Деревья шумят, вновь и вновь налетает ветер.

А под каждой страшной маской — живой мальчишка.

Детство — не от рожденья до возраста, когда ребенок,Став взрослым, бросает свои игрушки.

Детство — это царство, где никто не умирает,Никто из близких. Отдаленные родственники, конечно,Умирают, те, кого не видят или видят редко,Те, что дарят конфеты в красивых коробках, перочинный нож,И исчезают, и как будто даже не существуют…

Детство — царство, где никто не умирает,Никто из близких; матери и отцы не умирают,И если вы скажете: «Зачем ты меня так часто целуешь?» —Или: «Перестань, пожалуйста, стучать по столу наперстком!» —Завтра или послезавтра, когда вы наиграетесь,Еще будет время сказать:«Прости меня, мама!»

Стать взрослым — значит сидеть за столом с людьми,Которые умерли, молчат и не слышат.И не пьют свой чай, хотя и говорили часто, что это их любимый напиток.Сбегайте на погреб, достаньте последнюю банку малины, и она их не соблазнит.Польстите им, спросите, о чем они когда-то беседовалиС епископом, с попечителем бедных или с миссис Мэйсон, —И это их не заинтересует.Кричите на них, побагровев: «Встаньте!»Встряхните их хорошенько за окоченелые плечи, завопите на них —Они не испугаются, не смутятсяИ повалятся назад в кресла.

Ваш чай остыл.Вы пьете его стояИ покидаете дом.149

Редактору рукопись понравилась.

Но он чувствовал некую неравновесность текста.

Там — слишком длинные абзацы, а там — слишком короткие.

А там ни с того ни с сего какой-то седой моралист вдруг начинал грозить пальцем или, наоборот, — злобные ведьмы становились слишком уж кроткими.

«Побойтесь Бога, вспомните свою прабабушку, Рей!»

«Метлы в небе летели теперь так густо, что на небе не осталось ни облачка, не осталось места даже клочку тумана, не говоря уж о мальчишках. Образовалась невиданная дорожная пробка из метелочного транспорта; можно было подумать, что все леса на земле с гулом встряхнулись, сбросили ветки и, шаря по осенним полям, срезали под корень и обматывали удавками все колосья, из которых могли получиться веники, метлы, выбивалки, пучки розог, — и взлетали прямо в небо. Со всего света слетелись шесты, на которых натягивали веревки, чтобы вешать белье на задних дворах. А с ними пучки травы, и охапки сена, и колючие ветки — чтобы разогнать стада облачных овец, начистить до блеска звезды, напасть на мальчишек…»150

И все это свистит, ревет.

Бесконечные ужасные прайды!

Ужасные бешеные стремнины летящих чудищ!

Вздыбленные воплощения зла, подпорченных добродетелей, совращенных святых, заблудших гордецов, самолюбий, лопнувших, как проколотые пузыри. Вон скачут какие-то грязные свиньи, а за ними — лохматые черти в козлином облике, а на дальней стене — ужасные отродья Сатаны, свистя, на ходу сбрасывают страшные рога, тут же отращивая взамен них усы и бороды.

Все новые и новые стаи чудищ идут на приступ.

Здесь драконы, норовящие проглотить улепетывающих детишек, киты, заглатывающие пророка Иону, колесницы, битком набитые черепами. Акробаты, воздушные гимнасты, свиньи с арфами, поросята с флейтами-пикколо, собаки с волынками, даже дева с рыбьим хвостом. Откуда ни возьмись, прилетел белый сфинкс, сбросил крылья, стал наполовину женщиной, наполовину львом и улегся подремать на долгие века под гулкими колоколами.

— Ой, а это кто? — испуганно крикнул Том.

И услышал негромкий ответ:

— Это Грехи, ребятки!

— А вон там, смотрите, смотрите! Там ползет Угрызение Совести!

Как же спасти захваченного чудищами верного друга Пифкина?