Любить и мечтать - Вера Кузьминична Васильева

Je crains de lui parler la nuit,

J’écoute trop tout ce qu’il dit,

Il me dit: je vous aime,

Et je sens, malgré moi,

Je sens mon coeur qui bat, qui bat,

Je ne sais pas pourquoi.[1]

Потом режиссер мне сказал: «В конце она будет петь колыбельную». Колыбельную умирающему Германну. Хотя некоторые люди с такой трактовкой финала не согласны. А мне это очень понравилось, мне казалось, что Пиковая дама не рождена злодейкой.

Вот как писал о ней Пушкин: «Графиня ***, конечно, не имела злой души; но была своенравна, как женщина, избалованная светом, скупа и погружена в холодный эгоизм, как и все старые люди, отлюбившие в свой век и чуждые настоящему».

И еще я подумала: это очень по-христиански, что смерть людей примиряет. Графиня умерла от страха, Германн не убил ее, у него же пистолет не был заряжен. Она на него не сердится, она его жалеет.

Поэтому, когда я пою колыбельную, для меня это очень органично. И мне кажется, что это органично и Пушкину, и вообще православию. Германн совершил, пусть мысленно, нехороший поступок, но Графиня его прощает и благословляет. В ее колыбельной мне чудились христианские мотивы. Для меня это очень дорого.

Одета я была роскошно. Все платья придумал Слава Зайцев, с которым когда-то у нас были дивные костюмы в «Фигаро», и вообще я его очень люблю. Платья очень хороши. Мне кажется, что моя Пиковая дама достаточно красива, хотя и стара.

Надеюсь, что кому-то она кажется и умной, несмотря на огромное количество всяких издевательств и фиглярство, которое себе позволяет. Все-таки в моменты задумчивости или точной оценки любого человека видно, что эта женщина очень умна. Вообще черт интересных в графине много. И это меня сильно привлекало.

Доброжелательная обстановка и доверие ко мне, вера в то, что я справлюсь со своей ролью, помогли мне на репетиции, и я ничего не стеснялась. Например, сцену с Германном, в которой он напоминает призрака, я играю как любовную, хотя безумно боюсь. Боюсь чужого человека, боюсь, что человек готов на многое ради того, чтобы узнать тайну.

И может быть, он мне даже чем-то напоминает моего Сен-Жермена. Поэтому моментами я в него вглядываюсь и как будто думаю или чувствую, что я в нем что-то угадываю — то, что я любила. И когда он целует мои ноги, я руки протягиваю, словно ищу в воздухе его самого. Он в ногах, но разум не позволяет мне все это увидеть, однако есть какое-то чувственное желание — ощутить, потянуться. Однако приходя в себя, графиня его отталкивает, потому что это кощунственно, страшно, чтобы такой старой женщине вдруг почудился какой-то любовный порыв, который она не изжила в себе. Она понимает, что этого не должно быть, отсюда и отталкивание, и на секунду притяжение.

В сцене, где Германн разговаривает с Пиковой дамой, у меня почти нет слов и присутствует какая-то таинственная невысказанность, но все-таки живая, неудовлетворенная. Графиня — по-своему несчастливая женщина, в то же время очень уверенная в том, что она сильна, прекрасна, умна, что она видит все насквозь. В ней — сочетание какой-то не умершей тоски и не умершего собственного ощущения жизни.

Мне кажется, что все это дало мне какую-то возможность быть убедительной в этой роли. Хотя думаю, что я не всех убедила, конечно, будут и другие прочтения, но все-таки волна признания пришла ко мне, и для меня это очень дорого, потому что таких ролей я не играла, о таких ролях не мечтала, и вот она неожиданно появилась и меня захватила.

Роль Пиковой дамы я очень люблю. Я люблю издеваться, люблю фиглярствовать. Люблю момент, когда подхожу к Германну уже почти видением и говорю: «Спасибо, Сен-Жермен!» А через секунду все равно меня корежит изнутри — появляется какой-то хохот идиотский, и вся она уже не гладкая, не минорная, а изогнутый нерв, который хочет в жизнь воткнуться со злостью. И это мне кажется очень интересным, особенно учитывая мою привычно успокоенную индивидуальность на сцене.

Уж я не говорю о том, как всколыхнулось во мне мое детство, когда я пришла в здание Малого театра и когда с открывшейся сцены увидела зрительный зал невозможной красоты. Там, на галерке, я сидела и плакала, глядя на Остужева — Отелло. И впоследствии я плакала, когда играли прекрасные Нифонтова, Роек, и какая красивая была Пашенная, и какая Гоголева — красавица с низким голосом… Все мое детство с идеалами хлынуло на меня из зрительного зала Малого театра.

Конечно, я благословляю судьбу и Элину Быстрицкую за то, что вот так неожиданно в моей жизни появился остров одновременно и детства, и ощущения собственной старости. Но старости не в том понятии, что ничего не хочу. Хочу, но по-другому, и вся я другая. И все детское, что было, все равно есть во мне.

Эта роль меня не оставляет, я ее люблю, и она меня обогатила не только на сцене, но и в жизни. Я очень дорожу тем, что она открыла меня другую для зрителя, я много хорошего слышала о ней. Среди добрых отзывов я сохранила маленькое письмо молодой актрисы Юлии Пивень. Мне кажется, я для нее открылась по-новому как человек и как актриса.

«Уважаемая Вера Кузьминична!

Любимая и дорогая моя!

Спасибо Вам огромное!

Мы потрясены с Юрой Вашей игрой, сделанной Вами ролью. Вы — грандиозная Актриса, Великая в нашей эпохе. Мы потрясены, мы знали, что Вы пробовали иные грани своего таланта в „Мольере“, „Орнифле“, я помню, как Вы не были похожи на все образы, привычные зрителям, кои эксплуатировали режиссеры, в постановке Каменьковича в „Безумной из Шайо“ — я никак тогда не могла поверить, что Вы — это Вы!

Но то, что Вы играете сейчас, совершенно новые грани Вашего актерского Высочайшего Мастерства. Вы — удивительная, грандиозная, Вы — необыкновенно разная, сколько в Вашей героине сердитости, капризов, жесткости, при этом Вы — красивы, и хулиганства, и озорства в Вашей Даме! Какой букет черт, граней, какая глубина.

Сколько в Вас драматичного, даже трагичного, в моменты грусти о прошедшем! Как легко Вы переходите от смешного к страшному!

Вы — не похожи сама на себя, на тех героинь, которых мы видели до сих