Две Ольги Чеховы. Две судьбы. Книга 1. Ольга Леонардовна - Татьяна Васильевна Бронзова

– Мне не очень нравится эта роль глупенькой девушки, ведущей монашеский образ жизни, но если вы, Константин Сергеевич, так считаете, я готова, – сказала Андреева таким тоном, как будто ее все упрашивали.

– Вот и хорошо, – довольно кивнул Станиславский. – А Лилина при этом тогда вполне могла бы сыграть Аню, – тут же добавил он. – Впрочем, я совсем не против того, чтобы и Косминская смотрела за ней во время репетиций. Может, когда-нибудь она и понадобится, чтобы заменить Марию. Но пока…

Наконец в Художественном театре сделали окончательное распределение ролей и приступили к репетициям. Аня, естественно, досталась-таки Лилиной, а Андреева стала работать над образом Вари.

«…То, что Варю играет Андреева, – это нехорошо, – писала Ольга мужу. – Вряд ли она это сделает. По-моему, лучше бы на ее месте была Савицкая…»

Чехов был согласен с женой. В последнее время он доверял ее вкусу безоговорочно и тоже считал актрису Андрееву маловыразительной, но все же ставил ее на ступеньку выше, чем жену Качалова Литовцеву, которой Ольга благоволила.

⁂

Чехов стремился в Москву. Он нервничал. Как они там репетируют? Какие декорации готовят? Он хорошо понимал, что «Вишневый сад» – его последняя пьеса. Его лебединая песня. Он должен, он хочет, чтобы она прозвучала так, как он ее написал. А вот Станиславский сообщает, что во втором акте хочет громко запустить стук проходящего мимо поезда, и это бы еще ладно, а вот кваканье лягушек и крик коростелей… Ведь это весенние звуки, а действие происходит летом! Надо его остановить! В Москву! Срочно! Всё там без него будет не так. Да и по своей лошадке он соскучился. «…Люблю тебя сильно!» – писал он ей.

– Если вы поверили Остроумову, что зиму вам лучше проводить в Москве, то подождите хотя бы до тамошних заморозков, – недовольно говорил его ялтинский врач Альтшуллер.

– Этого я и жду. Жена обещала, как подморозит, сразу сообщить. Хочу все-таки попробовать провести эту зиму так, как советуют московские светила. Зимы в Крыму и впрямь очень ветреные и сырые.

– Ну как знаете. Но учтите, я против того, чтобы вы вообще покидали Ялту. Я считаю, что и дорога, и смена климата вам вредны в принципе.

Только 29 ноября в Москве наконец-то подморозило. Ольга выслала телеграмму: «…выезжай… Целую». И Чехов на следующий же день послал жене ответ: «Выезжаю вторник».

Глава двадцать вторая

Четвертого декабря Ольга встречала мужа на вокзале с новой шубой в руках. Она заказала ее всего месяц назад и, когда получила телеграмму, тотчас же помчалась в мастерскую.

– Готово? – беспокойно спросила она мастера. – У нас с вами осталось всего два дня.

– Завтра будет готово, – успокоил ее меховщик. – Утром получите.

Чехов еще перед отъездом Ольги из Ялты просил ее заказать ему новую шубу, да чтобы непременно была покроем как двубортное пальто с большим воротником и чтобы подбита была пухом, а не ватой.

– Ты же понимаешь, если шуба будет тяжелой, я и шагу не смогу ступить.

– Понимаю, дорогой. А в какую цену я должна уложиться?

– На муже, жмот ты мой, не экономь. Я человек известный… Да еще с красавицей женой по Москве ходить должен. Хотя ладно, – внезапно передумал он. – Приеду, вместе закажем.

Ольга шубу все-таки заказала, из песца, как и себе, но только темно-серого цвета. Получилась она великолепно: длинная, почти до пола, с крупными черными пуговицами и большим воротником, как он и хотел. Мужу же ничего об этом не писала. Решила сделать сюрприз.

Когда поезд остановился, Ольга прошла в вагон. Антон стоял в проеме своего купе сильно похудевший, осунувшийся, с жидким ежиком темно-русых волос на голове, и походил бы на тщедушного подростка, если бы не седина на висках да цепь мелких морщин по лбу и около глаз. «Как он сдал за эти месяцы», – подумала Ольга, но ни единым взглядом или словом не подала даже вида, что расстроилась. Лишь сердце тоскливо сжалось в груди да к горлу подкатил комок. Улыбаясь и преодолевая нахлынувшие на нее жалостливые чувства, она радостно воскликнула:

– С приездом, мой дорогой! А что это у меня в руках?

– Неужели новая шуба? – удивился Чехов, и его усталые глаза моментально заискрились. – Приятный сюрприз, если она, конечно, не из кролика. Знаю я тебя, жмота!

Ольга развернула шубу, встряхнула, и темно-серый песец засеребрился в ее руках.

– Нравится?

– Посмотрим.

Писатель скинул свою старую, давно потертую и кое-где изъеденную уже молью шубу и, надев новую, застегнул ее на все пуговицы.

– Угодила, собачка. Мягкая, легкая, цвет хороший и фасон, как я хотел, – проговорил он. – Дай же я тебя, лошадка моя, расцелую!

– Она еще и очень теплая!

– А это мы сейчас проверим. Сколько там градусов на улице?

Носильщик уже выносил их вещи из вагона и грузил на тележку.

– А вот шапку мы вместе закажем, – подхватила мужа под руку Ольга, ведя его к выходу. – Боялась с размером ошибиться.

– Э, а старую-то шубу! – вспомнил Чехов. – Еще пригодится.

Ольга вернулась в купе. И впрямь, чего разбрасываться вещами? Еще пригодится!

⁂

Приход Чехова на репетицию смешал все карты. «…Приехал автор, – записал Станиславский в своем дневнике, – и спутал всех нас. Цветы опали. Теперь появляются только первые почки». Почти всё, что уже срежиссировал Константин Сергеевич, автору категорически не понравилось.

– Не об этом я писал! – нервно заявил он.

– Почему пьесу ставит Станиславский? – спросил он Немировича на второй же день после своего посещения репетиции.

– Константин Сергеевич уже больше года ничего не ставил. Рвется, так сказать, в бой и к тому же постоянно уверяет меня, что понимает твою пьесу глубже, чем я, – отвечал Владимир Иванович.

– Но мне совсем не нравится, как он ее понимает. Он погубит ее!

Полностью же Антон Павлович выплескивал свой негатив только дома.

– Вот возьму и перепродам пьесу Немировичу, – шутливо говорил он жене. – Пусть он ставит. За три тысячи перепродам!

– Ты не прав, – успокаивала его Ольга. – Понимаешь, написать пьесу – это одно, а поставить – совсем другое. Режиссер имеет право на свое видение. Вот тебе, например, не нравятся декорации. Не нравится, что с первого действия дом Раневской показан запущенным и в нем явно видны следы разорения, а для Станиславского – это-то как раз и важно. Он хочет сразу показать разрушение того, что к четвертому акту будет уже рушиться окончательно…

– Не знаю… Я и Трофимова другим писал. Он ведь вечный студент только потому, что его постоянно выгоняют за вольнодумство, за участие в демонстрациях… Он возвращается