Лев Толстой. Свободный Человек - Павел Валерьевич Басинский

Если бы ты захотел только соединиться с Ним… какое бы ты почувствовал просветление и мир в душе твоей и как многое, что тебе теперь непонятно, стало бы тебе ясно, как день!» — писала она ему в 1909 году.

На это Толстой ответил в дневнике: «Да, монашеская жизнь имеет много хорошего: главное то, что устранены соблазны и занято время безвредными молитвами. Это прекрасно, но отчего бы не занять время трудом прокормления себя и других, свойственным человеку».

Толстой не раз бывал в Шамордине, и все монахини, включая игуменью, любили его, несмотря на отлучение его от Церкви. Однажды, посетив сестру в Шамордине, Толстой неудачно пошутил: «Вас тут семьсот дур монахинь, ничего не делающих». Шамординский монастырь был переполнен девицами и женщинами из самых бедных слоев населения, потому что его устроитель Амвросий перед кончиной приказал принимать в него всех желающих. В ответ на шутку брата Мария Николаевна прислала в Ясную собственноручно вышитую подушечку с надписью: «Одна из семисот Ш-х дур». Толстой не только оценил этот ответ, но и устыдился своих необдуманно сказанных слов. Подушечка эта и сегодня лежит на кресле в кабинете Толстого в музее-усадьбе «Ясная Поляна».

Сама Мария Николаевна была не вполне обычной шамординской монахиней. Перед смертью, приняв схиму, она бредила по-французски. Привыкшей жить по своей воле, ей было трудно смиряться, во всём спрашивая разрешение своего духовника (после смерти Амвросия им стал старец Иосиф) или игуменьи. Она скучала по общению с равными ей по образованию людьми, читала газеты и современные книги.

«У нее в келье, — вспоминала ее дочь Елизавета Валериановна Оболенская, — в каждой комнате перед образами и в спальне перед киотом горели лампадки, она это очень любила; но в церкви она не ставила свечей, как это делали другие, не прикладывалась к образам, не служила молебнов, а молилась просто и тихо на своем месте, где у нее стоял стул и был постелен коврик. Первое время на это покашивались, а иные и осуждали ее, но потом привыкли… Я как-то раз приехала к матери с моей дочерью Наташей, которая страдала малярией. Мать приставила к ней молодую, очень милую монашенку, которая ходила с ней всюду гулять; но когда та хотела повести ее на святой колодезь, уверяя, что стоит ей облиться водой, как лихорадка сейчас же пройдет, мать сказала:

— Ну, Наташа, вода хоть и святая, а всё лучше не обливаться».

На два летних месяца она приезжала гостить к брату в Ясную Поляну. Выхлопотать разрешение на это было непросто, пришлось обратиться к калужскому архиерею. Последний раз она была в Ясной летом 1909 года. Уезжая, плакала, говоря, что больше не увидит брата…

Приехав с Маковицким и Сергеенко в Шамордино 29 октября поздно вечером, Толстой даже не заглянул в номер гостиницы, где они остановились, а сразу же отправился к сестре.

В келье Марии Николаевны были ее дочь Елизавета и сестра игуменьи. Они стали свидетелями трогательной сцены: великий Толстой рыдал попеременно на плечах у сестры и племянницы, рассказывая, что происходило в Ясной Поляне в последнее время и что там случилось после его «ухода». «Подумай, какой ужас: в воду!»

Племяннице он показался «жалким и стареньким». «Был повязан своим коричневым башлыком, из-под которого как-то жалко торчала седенькая бородка. Монахиня, провожавшая его от гостиницы, говорила нам потом, что он пошатывался, когда шел к нам».

Жалкий вид отца отметила и приехавшая на следующий день в Шамордино дочь Саша. «Мне кажется, что папа уже жалеет, что уехал», — сказала она своей кузине Лизе Оболенской.

«За чаем мать стала расспрашивать про Оптину пустынь, — вспоминала Е. В. Оболенская. — Ему там очень понравилось (он ведь не раз бывал там раньше), и он сказал:

— Я бы с удовольствием там остался жить. Нес бы самые тяжелые послушания, только бы меня не заставляли креститься и ходить в церковь».

В письме французскому переводчику Толстого Шарлю Саломону от 16 января 1911 года Мария Николаевна писала: «Вы хотели бы знать, что мой брат искал в Оптиной Пустыни? Старца-духовника или мудрого человека, живущего в уединении с Богом и своей совестью, который понял бы его и мог бы несколько облегчить его большое горе? Я думаю, что он не искал ни того, ни другого. Горе его было слишком сложно; он просто хотел успокоиться и пожить в тихой духовной обстановке».

В гостинице Толстой был сонлив, рассеян. Назвал Маковицкого Душаном Ивановичем (вместо Петровича), «чего никогда не случалось». На следующий день, уходя от сестры после второго посещения ее кельи, он заблудился в коридоре и никак не мог найти входную дверь. Перед этим сестра рассказала ему, что по ночам к ней приходит какой-то «враг», бродит по коридору, ощупывает стены, ищет дверь. «Я тоже запутался, как враг», — сказал Толстой. Это были последние слова, которые слышала от него Мария Николаевна.

Тридцатого октября Толстой отправился в деревню Шамордино и подыскал себе дом у вдовы Алёны Хомкиной с чистой и теплой горницей за пять рублей в месяц.

Несмотря на плохое физическое самочувствие, Толстой был по-прежнему любопытен. Он собирался изучить состояние дел монастыря, осмотреть мастерские и типографию. В его дневнике были планы четырех произведений, которые он записал еще в Оптиной: «1) Феодорит и издохшая лошадь; 2) Священник, обращенный обращаемым; 3) Роман Страхова. Грушенька-экономка; 4) Охота; дуэль и лобовые».

Найдя в домашнем собрании сестры книжки из «Религиозно-философской библиотеки» М. А. Новоселова, он забрал их и с интересом изучал в гостинице, особенно статью Герцена о социализме, вспоминая, что оставил в Ясной Поляне свою незаконченную статью на ту же тему.

Перед тем как приехали дочь Саша с Варварой Феокритовой, Толстой твердо решил остаться в Шамордине. Но приезд дочери изменил его планы…

В это время в Ясную Поляну, вызванные телеграммами, приехали все дети Толстого, за исключением Льва Львовича, находившегося в Париже.

Сергей, Татьяна, Илья, Андрей и Михаил обсуждали не отца. Главной проблемой была больная мать.

«Мать вышла к нам в залу, — вспоминал Сергей Львович. — Она была неодета, не причесана, в каком-то капоте. Меня поразило ее лицо, вдруг постаревшее, сморщенное, трясущееся, с бегающим взглядом. Это было новое для меня выражение. Мне было и жалко ее и жутко. Она говорила без конца, временами плакала и говорила, что непременно покончит с собой, что ей не дали утонуть, но что она уморит себя голодом. Я довольно резко сказал ей, что такое ее поведение произведет на отца обратное действие, что ей надо успокоиться и полечить свои нервы; тогда отец вернется. На