На карнавале истории - Леонид Иванович Плющ

Продумал защиту нападением: поговорить на суде об амальгамах, о методе сексуального опорочивания, о ханжестве советского воспитания (для контраста — забавные биографические эпизоды на тему секса у Маркса и Энгельса, характеризующие их как людей со здоровой психикой и с ироническим отношением к ханжеству).

Решил превратить суд в сатирическое издевательство над полицией и судом.

Я не сомневался, что у Бахтиярова почти ничего не найдут.

*

29 сентября пошли с женой в Бабий Яр.

Пришли поздно. И сразу окунулись в какую-то сюрреалистическую атмосферу. Молодые одухотворенные еврейские лица и толпа «товарищей» в штатском. Штатских — два вида. У одних лица филеров, т. е. уголовные, с бегающими глазками, с собачьим выражением. Почему-то ощущаешь в них не преследователей, а преследуемых, затравленных. Вторая категория — сытые, тщательно выбритые. Глаза питона, бессмысленно самодовольные.

Штатские задирают: зачем-де пришли, зачем зажигаете свечи. Им отвечают, что в память жертв. Все сгрудились у камня, на котором записано обещание поставить здесь памятник. У камня кладут цветы.

Два парня принесли треугольные венки из желтых цветов. Положили один треугольник на другой. Получилась звезда Давида.

Что тут поднялось. Штатские забегали, начали кричать, что здесь лежат не только евреи, но и коммунисты.

На это кто-то ответил:

— Вам никто не запрещает прийти с крестом, если считаете себя русскими. Можно и пятиконечную звезду…

К хору штатских присоединился старый еврей. Он стал доказывать, что желтую звезду евреям навязывали враги, что этим клеймили евреев фашисты. Ему напомнили, что когда-то у большевиков вырезали на теле пятиконечную звезду. Молодежь стала рассказывать старику историю звезды Давида. Спор постепенно перешел на идиш. Наконец старик выложил последний аргумент:

— Нам закроют последнюю синагогу.

Он оказался служителем синагоги.

Мне стало его жалко. Но молодежь не щадила и добила его вопросом:

— Зачем нужна синагога, отрекающаяся от истории евреев, от звезды Давида?

Старик смолк.

Кого-то забрала милиция (потом отпустила. Это были те, что принесли звезду Давида).

Я пришел домой и за ночь написал статью по свежим следам: «Над Бабьим Яром памятника нет».

Сюрреализм увиденного состоял в том, что в Яру противостояли потомки красных комиссаров и их наследники. Потомки опять бунтуют, а наследники наследуют дело царской охранки. Только вместо жидомасонов, жидокадетов, жидокоммунистов их жертва называется сионистами (так похоже на «сицилистов»!).

Статью я прочел многим знакомым, т. к. хотел уточнить факты, увиденные мною, и поработать над стилем. Поэтому она в конце концов попала не в самиздат, а в архив КГБ.

Каково же было мое удивление, когда я в исковеркаином виде прочел ее в «Исходе» (журнале о борьбе евреев за выезд в Израиль) под названием «29 сентября 1969 г.». Еще забавнее стало, когда мой знакомый по секрету сообщил, что это его статья. Я осторожно расспросил его. Он забыл, что слушал мою статью в моем чтении и сам же предлагал исправлять некоторые фразы.

Однажды меня пригласили на вечер-лотерею. Я пошел туда с моей сестрой. (Сестра, проведя почти всю жизнь в среде русскоязычной, считала себя русской, но из моих рассказов знала о культурническом движении в Киеве, ходила со мной в частный украинский музей Ивана Гончара.)

Было много молодежи. В лотерею разыгрывались скульптуры Шевченко, Франко, стихи Лины Костенко, картина Люды Семыкиной «Лыбидь» (легендарная сестра Кия, основателя Киева), народные амулеты-«обережки», керамические и в дереве.

Сестра сразу же выделила Аллу Горскую, художницу-монументалистку.

В Алле удивительно сочеталась мужская энергия, сила, богатырское тело, тонкая духовность, художественный вкус и женская ирония. Она все время шутила и сразу же сломила застенчивость сестры.

Глядя на Аллу, я вспомнил ее насмешливый ответ на мой вопрос о ее убеждениях:

— Я сексуал-демократка.

И в самом деле я не встречал у женщин такой концентрации жизненности, или, как выражаются йоги, праны. Эдакая баба-казак, козарлюга.

Товарищи рассказывали, как она, увидев, что у кого-то не хватает денег на жизнь (выгнали с работы), брала машину и привозила из колхоза картошку, да еще и подшучивала над голодающим.

Когда она встречалась с истерическим национализмом, то боролась с ним насмешкой. Однажды я передал ей слова одного хуторянина-шовиниста о том, что крымских татар покарала судьба за то, что они насиловали наших женщин сотни лет назад.

Она расхохоталась:

— Он дурак, а не кагебист, как говорят многие. Спросите его, кого из его родственников изнасиловали татары в 44-м году.

Моя сестра не сводила глаз с Аллы. Начали разыгрывать вещи. Я поставил целью получить стихи Лины Костенко, которую считал тогда лучшим поэтом Украины. Сестра мечтала о картине Люды Семыкиной. За эту картину шла упорная борьба. Наконец остались Алла и я. Сестра меня умоляла набавлять. Но выиграла Алла, я как безработный не мог с ней конкурировать. Сестра жалобно посмотрела на меня. Алла подошла и подарила ей картину. И столько такта было в ее юмористических комментариях к подарку, что сестра не задумываясь приняла картину.

Сестра всматривалась в отношения между собравшимися. И беспрерывно шептала мне о том, что таких людей она еще не видела. Еще бы! Теплота, любовь, никакой рисовки, никаких поз или надрыва.

Немного выпили и, как всегда на Украине, пели…

С сестрой мы зашли в мастерскую к Люде Семыкиной. Когда Люду выгнали из Союза художников, она стала подрабатывать шитьем верхней одежды. Но шить по стандартам, по моде она не хотела. Стала искать новые формы. Увлеклась поиском форм современных, но национальных по духу, а не внешне (в отличие от хуторян с их однообразными «вышиванными» рубашками и от соцреалистов, у которых в лучшем случае — этнография). Она стала изучать одежду Киевской Руси, ее внутреннее содержание.

Одежда, которую она начала создавать, была действительно новой: человек в ней преображался, распрямлялся. Она сочетала индивидуальные черты заказчика с чем-то глубинно украинским в материальной культуре.

Вначале заказывали у нее состоятельно украинки-либералки. Их было не так уж много. Но потом пошла мода. Как всякая мода, мода на одежду Люды вызвала подражание.

Совершенно новым для меня оказалось отношение Люды к своему творчеству. Когда она увлекалась, то подробно рассказывала о своем подходе, о поисках. Она создала особую философию одежды. Не берусь ее пересказывать, могу переврать.

Люда принимала активное участие в возрождении украинских обрядов, придумывала интересные костюмы к праздникам, маски, символические сооружения.

Когда Люда рассказывала о множестве мелких гадостей со стороны чиновников от искусства, она очень волновалась, остро переживая аморальность и глупость преследователей. Этим она очень отличается от