Борис Носик - Царский наставник. Роман о Жуковском в двух частях с двумя послесловиями

— Уж какой грешник из него, — грустно кивала Александра Осиповна, бывшая обольстительница, петербургская звезда, побледневшая, хворая. — Ну а вы, мой друг? — вдруг спросила она сочувственно. — Елизавете снова нехорошо? А что семейная жизнь?

— Семейная жизнь, ах семейная жизнь, что вообще семейная жизнь? — сказал Жуковский огорченно. — Это и есть та школа, в которой настоящим образом и научишься жизни…

— А я-то в Петербурге все хотела, чтоб вы научили меня жизни. Ведь вы, пройдя через столько душевных невзгод… Ваша знаменитая история…

— Нет, нет, нет… — Жуковский решительно замотал головой. — Я был младенец тогда, потому что жизнь баловала меня с колыбели. Не улыбайтесь, так и было, в этой колыбели я до старости лежал веселым младенцем и посматривал на все, окружавшее мою люльку, сквозь сон поэтический. И вдруг из этой люльки, отрезвившись, я встал шестидесятилетним стариком и только тут догадался, что наша жизнь не поэтический сон, а строгое существенное испытание…

Александра Осиповна теперь кивала строго.

— Так вот в семейной жизни и научишься жизни, — продолжал Жуковский, — но не поэтическими мечтами и беззаботными радостями, а тревогами, страхами, ссорами с самим собой. Они и ведут от раздражения души к терпению, от терпения к вере, от веры к сердечному миру…

— Уже привели?

— О, если бы привели, то я стал бы уже другой человек.

Вторая половина беременности проходила у Елизаветы тяжко. Участились нервические припадки и боли в боку.

Провожая от жены доктора Коппа, Жуковский слушал сомнительные его утешения.

— Терпите. Соберитесь с силами, — говорил Копп, неодобрительно косясь куда-то в сторону калитки.

Жуковский не обратил на это внимания: косоглазие Коппа было уже многократно вышучено, как и его необыкновенная проницательность.

— Будем надеяться, что после родов…

Гак говорено уже было перед рождением Саши, надежды не оправдались тогда.

— Будем уповать… на Бога, — сказал Жуковский.

Копп нахмурился. Подобные надежды не имели, на его взгляд, отношения к медицинской науке и его делам. Только сейчас Жуковский заметил, что Копп не зря косился в сторону калитки: там их поджидал Гоголь. Оглядев его внимательно, Копп неодобрительно покачал головой и взглянул на Жуковского многозначительно, а Гоголь, едва дождавшись отъезда доктора, взял Жуковского под руку:

— Я написал письмо матери, семье, всем… Я должен прочесть его вам… Вдруг оно не дойдет, да и когда еще дойдет оно до Малороссии…

— Да, да, конечно, — сказал Жуковский, думая о своем.

Гоголь не справился у него ни о визите Коппа, ни о здоровье Елизаветы. Он полагал, что она чувствует себя превосходно и дела идут хорошо. Доказательством этого он считал, к примеру, тот факт, что она поправляется. Конечно, в ее положении женщины полнеют, но не есть ли это свидетельство здоровья? А он все худеет. Но это неважно — зато он написал письмо, которое принесет столько добра его близким.

Он читал взволнованно. Это было обычное его нынешнее поучение, но Гоголь цепко взглядывал на Жуковского, следя за произведенным впечатлением.

— Да, да, — кивал Жуковский. — Хорошо написано… Их это обрадует.

— Не в том дело, — обиделся Гоголь. — Цель моя больше. Я вот пишу: «В минуту тоски и печали пусть каждая обратится к письму моему и прочтет его… Пусть даже каждая спишет с него копию… Читайте его по нескольку раз и во время говенья… Дайте мне все слово во все продолжение первой недели Великого поста перечитывать всякий день по одному разу мое письмо, входя в точный смысл его, который не может быть доступен с первого разу…»

— Да, да… — согласился Жуковский. — Идемте ко мне, Гоголек. Почитаем вслух что-нибудь. У Елизаветы теперь доктор Юстинас. Он у нас проездом.

— Я видел его… — Гоголь взмахнул обеими руками. Как птица. — Он сказал, что духи больных сопровождали его в дороге.

— Как всегда, — улыбнулся Жуковский. — Они ему помогают в пути. А нам они не мешают. Пойдем почитаем?

Чтение успокаивало Гоголя. Он забывал на время о своей рукописи, о своей проповеднической миссии, о новой своей статье, посвященной долгу женщины в помещичьем хозяйстве России, которую он собирался писать. Он становился почти что прежним Гоголем, шутил по временам неосторожно, высказывал тонкие замечания литературного и житейского характер».

Доктор Юстинас Керн был занят благим делом, что вполне соответствовало его главным занятиям врача и филантропа. Он читал Елизавете сказочку. Это была сказка Жуковского об Иване Царевиче и Сером Волке, переведенная доктором на немецкий язык. Елизавета слушала рассеянно, но мерный ритм стиха ее успокаивал. Доктор подумал, что он мог бы, не беря на себя переводческого послуха, с таким же успехом читать ей сказку по-русски. Может, даже с большим успехом. Ведь заклинания должны быть непонятны. Однако, когда доктор прекратил чтение на середине, кто-то легко, чуть слышно потрогал его колено.

— Унд вайтер? — сказала маленькая Саша. — Что дальше?

Пришлось дочитывать до конца. Вишневые Сашины глазки следили за ним неотрывно. Доктор подумал, что он мог бы написать романтическую поэму о том, как эти глазки попали сюда, во Франкфурт. Юная турчанка, плененная русским солдатом. Ее глаза видели погибель мужа. Ее сын, на закате жизни плененный северной красотой внучки владельца замка Виллинсгаузен. И вот теперь — прелестное дитя с турецкими глазками слушает эту северную сказку по-немецки, на кассель-гессенском наречии. Этот мир даже романтичнее сказок. И драматичнее всех драм Шиллера… Если бы он рассказал сейчас в этой гостиной историю каждого из своих больных, чьи неуспокоенные души вьются над ним во время долгих прогулок… Но на это не хватит жизни. И за рассказом не останется времени на врачевание этих бедных душ и тел.

— Вы ведь читаете по-русски, дорогой доктор? — сказала Елизавета. И добавила чуть слышно: — А какое, на ваш взгляд, лучшее стихотворение моего мужа?

— Конечно же, его последнее стихотворение о любви, — сказал доктор, не колеблясь ни секунды, ибо врач побеждал в нем всегда и проповедника, и ценителя изящной словесности, и поэта. — То самое, написанное в форме молитвы и посвященное вам, милая Элизабет. Вы прекрасно его знаете.

— Да, я знаю, — согласилась Елизавета. — Но мне трудно прочесть по-русски. Может быть, вы можете прочесть?

— С удовольствием, — сказал доктор Юстинас. — Я не берусь перевести его на немецкий, потому что боюсь не достигнуть этой высоты поэзии. Но по-русски я помню его наизусть.