Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

однако, что ехать в таком состоянии — безумие. Никаких деловых разговоров вести, конечно, было нельзя. Я собрал все остатки своей энергии для отъезда, и преодолевать различные этапы получения виз, всевозможных удостоверений и билетов было для меня чрезвычайно трудно, так как желающих уехать было очень много, а пароходов мало.

Бесконечные очереди были до крайности утомительны, и я приходил к себе (жил я после больницы сначала в вагоне ОСВАГа, а потом в городском общежитии того же ОСВАГа, в крайне примитивных условиях) в совершенном изнеможении. Все мои самые пессимистические предчувствия относительно Добровольческой армии сбылись, и теперь я невольно ожидал исполнения моих тифозных кошмаров о занятии Новороссийска большевиками.

Бессилие деникинского правления

Мои усилия в конце концов увенчались успехом, но не без помощи случая. У французского консула я встретился и познакомился с двумя людьми, из которых один стал моим спутником до Константинополя, а другой — до Марселя. Это были В.Л. Бурцев и М.П. Дембно-Чайковский, секретарь М.В. Бернацкого, тогдашнего министра финансов деникинского, а позже и врангелевского правительств, beau-frere бывшего министра иностранных дел М.И. Терещенко. Дембно-Чайковский, молодой человек лет 30, ехал финансовым курьером. Зная, что я являюсь отставшим членом американской делегации, он предложил мне войти в компанию с ним и с Бурцевым, который направлялся в Константинополь, и вместе устраиваться на пароход. Как он мне потом говорил, его поразил мой жалкий вид и он правильно решил, что в те трудные времена мне будет нелегко совершить путь во Францию. Сам он тоже ехал во Францию к своей семье.

Эта встреча была для меня истинным благодеянием Провидения. Правда, у меня был дипломатический паспорт, что давало совершенно неоценимые преимущества в том смысле, что все границы были мне открыты, все визы я получал даром, мои вещи были свободны от таможенного досмотра, а у Бурцева и Дембно-Чайковского были обыкновенные паспорта. Но у меня не было физической энергии, нужной для того периода агонии Добровольческой армии, чтобы бегать, наводить справки, стоять в очередях пароходных контор и знать всё то, что тогда полагалось знать заморскому путешественнику (начать хотя бы с обмена иностранной валюты, курс которой менялся каждый день, поэтому приходилось менять её понемногу).

Сразу после тифа все эти житейские мелочи меня утомляли и были мне непосильны. Поэтому, познакомившись с Дембно-Чайковским, я с радостью отдал ему мой драгоценный дипломатический паспорт, он чрезвычайно ловко им пользовался, попадая туда, куда без дипломатического паспорта попасть не мог. Мне же он устроил в конце концов место на пароходе в Константинополь, и 4 февраля 1920 г. В.Л. Бурцев, М.П. Дембно-Чайковский и я отплыли из Новороссийска.

Было ясное морозное утро, а на покрытых снегом горах раздавался треск пулемёта. Шла обычная для последних дней перепалка добровольцев с «зелёными». Этот пулемётный треск был прощальным салютом нашему пароходу деникинской армии, которая, когда рождалась идея американской делегации, была у Орла, а сейчас, когда я уезжал, отстреливалась от каких-то бандитов у Новороссийска. Моё физическое состояние человека, только что перенёсшего сыпной тиф и воспаление лёгких в самой тяжёлой форме, было близко к состоянию того самого главного командования, которое я должен был представлять в САСШ, и я видел в этом историческую иронию несоответствия человеческих замыслов и их осуществления в эпоху государственных катастроф в такой огромной стране, как Россия.

Прежде чем закончить мои записки касательно деникинского периода белого движения, я должен сказать о нём ещё два слова. Болезненное состояние человека, только что избежавшего смертельной опасности, как было со мной, конечно, не располагало ни к излишней любознательности, ни к повышенной восприимчивости.

Я был у Нератова последний раз накануне отъезда в виде чуть-чуть лучшем, чем когда пришёл впервые. Я пришёл один, без посторонней помощи, но Нератов, растрогавший меня своим вниманием и заботливостью, успокоился только тогда, когда я рассказал ему, что нахожусь в надёжной компании Бурцева и Дембно-Чайковского, которые довезут меня до Константинополя, а оттуда я вместе с Дембно-Чайковским поеду во Францию. На мой вопрос, что передать Сазонову, Нератов ответил, что, кроме привета, передать ничего не может, всё до такой степени непостоянно и переменчиво, что когда я доберусь до Парижа, то последние новости скажет мне по газетам сам Сазонов. Что касается чаяний Деникина, то он надеется, что удержит теперешнюю линию отхода. Но, сказал Нератов, «это настроения и намерения, а что произойдёт, покажет близкое будущее».

Вопреки своему постоянному официальному оптимизму, на этот раз Нератов не говорил бодрых или просто утешительных слов, он понимал, что я не скоро доберусь до Сазонова, и не такие были времена, чтобы можно было предсказывать события на месяц вперёд. Но не только осторожность руководила Нератовым, он был потрясён неожиданным военным поражением Деникина, в которого ещё несколько месяцев тому назад верил, считая, что тот дойдёт до Москвы. Крушение этих надежд было для него тяжёлым ударом, и он не мог скрыть это от моего взгляда. Я слишком хорошо знал Нератова, чтобы не видеть, в какой депрессии он находится. Моё упорное желание уехать, несмотря на то что я с трудом мог передвигаться, тоже производило на него неприятное впечатление, напоминая о крысе, бегущей с тонущего корабля. Он мне этого не говорил, но это чувствовалось.

Что касается ОСВАГа и прочих правительственных учреждений, то они находились в самом жалком виде. Большая часть ютилась в невозможной обстановке в поездах на вокзале и с трудом перебиралась в город в случайно свободные помещения. Была поразительная разница в условиях жизни начальства и остальных служащих. Но над всем навис близкий ужас появления красных.

Ценность бумажных денег катилась под гору с неимоверной быстротой, что делало жизнь для населения физически невозможной. При таких условиях только лица, имевшие иностранную валюту, чувствовали себя хорошо. Я принадлежал к этим счастливчикам и с каждым днём все больше психологически тяготился своим положением отъезжающего, так как нескрываемая зависть ко мне, уезжающему на таких почётных и материально (по их масштабу) исключительно выгодных условиях, делала моё положение среди остальных членов нашего общежития ОСВАГа весьма тягостным.

Были, конечно, и среди служащих ОСВАГа люди, сумевшие обратить нажитые ими путём самых тёмных махинаций состояния в иностранную валюту. Они, разумеется, тщательно это скрывали. Как я упоминал раньше, на нашем пароходе отъезжала для соединения с Колчаком (фактический нонсенс, о катастрофе Колчака ещё не знали) фантастическая делегация генерала Лебедева с грандиозным «личным» багажом. Вспоминается известное распоряжение Николая I: когда на его вопрос «чей это дом» ему ответили «интенданта», то он распорядился: «Интенданта в тюрьму, а дом