Судьба, судьбою, о судьбе… - Лилиана Иоганес-Эдуардовна Бреверн

по-русски, что скорее всего место по левую руку от меня будет пустым (переводчик, который должен был сидеть на этом месте, заболел), так что, если что, муж сможет сесть с вами рядом, если захочет, конечно!

А когда я садилась на подвигаемый мне Послом стул и обнаружила, что Посол садится со мной рядом, а по правую руку от Посла садится София, а с другой стороны стола по правую руку супруги Посла садится мой муж, я, естественно, улыбнулась.

Стол был красиво сервирован, официанты разливали белое вино в бокалы, а закуска из даров моря уже лежала на тарелке каждого.

Надо сказать, что, выпив за Софию… ой, нет-нет! Первый бокал Посол поднял за пришедших гостей, и прежде всего за нас с мужем, как он сказал, «одаренных людей: художника и переводчицу португальской литературы» (орден красовался у меня на груди), мельком заметив, что его дети тоже русские по матери; потом за Софию, за ее знания, талант и умение работать с документами и людьми, выразив сожаление, что с ней приходится расставаться, и пожелал ей дальнейших продвижений на дипломатическом поприще и так далее, и тому подобное.

В ответ свое слово сказала София, умно и достойно.

Потом установилась тишина: все принялись работать вилками и ножами. И блюда стали следовать одно за другим.

Отужинав, все дружно поднялись из-за стола, чтобы размяться и наконец поговорить с теми, кто сидел далеко друг от друга.

XXXVI

Потом последовали годы 2006 и 2007-й, которые мы с мужем прожили в страхе перед неотвратимым грядущим, естественно, стараясь не выказывать этот свой страх друг другу. Муж держал себя в руках (во всяком случае, внешне) и жил той же активной жизнью, какой жил до обрушившегося на нас диагноза. Вставал чуть свет, а зимой даже затемно, и уходил в мастерскую работать: дописывать свой пятиптих. И возвращался, как и прежде, не раньше восьми часов, дав схлынуть людскому потоку, устремлявшемуся в метро в вечерний час пик. Ведь любой случайный толчок в живот или грудь (как сказал врач) мог положить конец его существованию на нашей грешной земле. Я это хорошо понимала и всегда говорила: «А может, лучше выйти на час-другой раньше, пока не началась еще толкучка в метро и свободны троллейбусы и автобусы?» Он отвечал, что постарается, если получится: ты ведь сама знаешь, как трудно оторваться от работы.

Как всегда, я ему часто звонила и терпеливо ждала его прихода. Терпеливое ожидание стало в эти последние годы сущностью моей тревожной жизни.

Дочь по субботним и воскресным дням, побуждаемая нашей внучкой Сонечкой, которая настойчиво требовала поехать за дедом (деда она очень любила), всегда старалась заехать за отцом на своей машине в мастерскую и доставить его домой в целости и сохранности.

Я, как и все предыдущие годы, когда он приходил, бросалась снимать с его ног ботинки (делая это сам, он задыхался), но почему-то теперь он упорно отказывал мне в моем желании помочь. (Может, хотел подбодрить?)

Иногда он будил меня ночью криком. Проснувшись, я будила его: «Проснись, проснись, тебе что-то приснилось?» Он отвечал мне: «Да, мне приснилась мать, она манила меня руками, как маленького».

«Но ведь чтобы сны не снились, надо готовиться ко сну: возвращаться домой раньше и, ложась спать, думать о хорошем».

Да попробуй тут думать о хорошем, когда знаешь, что всё — и хорошее, и плохое — может в одночасье исчезнуть, что и случилось в январе 2008 года.

Следующие полгода мы разбирали мастерскую. Боже, какое количество живописных работ, как законченных, так и начатых, сделанных им самим эмалевых красок, загрунтованных под эмали металлических плит, которые он подготовил для монументальной работы в Черновцах, и всего остального сопутствующего материала! Это я только сейчас так разумно оцениваю все им сделанное, а тогда я могла лишь вытирать пыль, подметать пол и смотреть на дочь и зятя, работавших в поте лица. Фотографируя и вводя работы в компьютер, они подготавливали их для посмертной выставки, которая должна была состояться через год, в 2009 году. Когда же и физически, и морально тяжелая работа для дочери, зятя и меня закончилась, они уехали на Биостанцию МГУ, находящуюся на Белом море, а я… я улетела в Вену, чтобы хоть на время забыться, знакомясь с красотами прошлого Австро-Венгерской империи и слушая любимую музыку Иоганна Штрауса, его вальс «На прекрасном голубом Дунае» и «Сказки Венского леса», ну и увидеть сегодняшний Зальцбург — город фестивалей — и его чарующие окрестности с возносящимися в небо снежными вершинами, которые, как я понимаю сегодня, я видела (если видела) сквозь призму своей утраты. Вот так! А вернувшись в Москву, уехала в Дом творчества писателей «Переделкино», чтобы писать статью для книги-альбома: «Юрий Кафенгауз. Живопись. Графика. Эмали. Монументальное искусство» о моем муже-художнике, которая обязательно должна была выйти в свет к открытию посмертной выставки художника.

XXXVII

Посмертная выставка работ мужа открылась 13 апреля 2009 года в выставочном зале Московского союза художников в Старосадском переулке. Приуроченный к выставке альбом в исполнении издательства «Виртуальная галерея», составленный дочерью и мной и отредактированный Юрием Германовичем Фридштейном, подоспел как раз вовремя. Так что каждый пришедший на вернисаж мог не только посмотреть выставку и оставить свои впечатления в книге отзывов, но и приобрести альбом с работами художника и, естественно, прочесть статью «Душа и судьба художника».

Так вот, в тот погожий солнечный день 13 апреля 2009 года на открытии посмертной выставки было многолюдно, что, естественно, не могло меня не радовать, тем более в стенах Союза художников. И я радовалась, радовалась этой безотчетной радостью, принимая букеты цветов за мужа, с которым прожито шестьдесят лет, и которого уже не было в живых, и который «вот так со стороны», как он говорил, уже никогда больше не увидит плодов своего нелегкого труда.

Время от времени уходя в себя, я мало кого узнавала из присутствовавших, разве только тех, кто подходил ко мне и поздравлял (с чем? Его нет!) с выставкой, или тех, кого лично я не приглашала, а они пришли, и присутствовали, и выступали, как Евгений Бунимович, который с детства был знаком с нашей семьей. Потом снова, погружаясь в себя, думала: что же я могу сказать здесь собравшимся о своем Юре и, естественно, о себе, ведь мы с ним были единым существом, имевшим одну общую нервную систему до его последней секунды жизни, когда связывавшая нас,