Федор Достоевский. Единство личной жизни и творчества автора гениальных романов-трагедий [litres] - Константин Васильевич Мочульский

class="p1">Посылая исправленную главу в редакцию, писатель умолял: «А теперь до вас величайшая просьба моя: ради Христа оставьте все остальное так, как есть теперь». Но Катков не оставил: он вычеркнул ряд строк «относительно характера и поведения Сони».

В самой мистической сцене романа, построенной на повествовании об евангельском чуде, благонамеренные редакторы увидели безнравственность и нигилизм! Мы так и не знаем, каков был первоначальный «колорит» чтения Евангелия: Достоевский не восстановил прежней редакции в последующих изданиях.

Лето 1866 г. Достоевский проводит в подмосковном селе Люблине, у сестры Веры Михайловны Ивановой. Семья доктора А.П. Иванова напоминает семейство Захлебининых в рассказе «Вечный муж». На даче у Захлебининых собирается веселая молодежь, «дачные соседки-подружки», среди которых выделяется «бойкая и вострая» девица Марья Никитишна, «зубоскалка и даже умница». Анна Григорьевна сообщает, что портрет этой веселой насмешницы был срисован Достоевским с Марии Сергеевны Иванчиной-Писаревой. Молодые люди играют в пословицы, в горелки: одна из барышень поет романсы под рояль; в саду устраивается театр; вечером за самоваром – веселые разговоры и споры. Дачная жизнь Захлебининых дает нам представление о жизни писателя в семье Ивановых в Люблине. Студент Межевого института Н. фон Фохт в своих воспоминаниях говорит, что Достоевский принимал участие в играх, изображал тень короля в пародии на Гамлета, был очень весел и «почти всегда что-нибудь напевал про себя». В Люблине слышал он романс на слова Гейне: «Du hast Diamanten und Perlen»[47]; в пятой части «Преступления и наказания» Катерина Ивановна Мармеладова поет его на улице.

Но писатель не собирался отдыхать в деревне: у него были на лето самые «эксцентрические» планы. По договору со Стелловским он обязался доставить ему к 1 ноября большой, еще неизданный роман. «Я хочу сделать небывалую и эксцентрическую вещь, – писал он 17 июля А.В. Корвин-Круковской, – написать в 4 месяца 30 печатных листов, в двух разных романах, из которых один буду писать утром, а другой вечером, и кончить к сроку. Знаете ли, добрая моя Анна Васильевна, что до сих пор мне вот такие эксцентрические и чрезвычайные вещи даже нравятся. Не гожусь я в разряд солидно живущих людей… Я убежден, что ни единый из литераторов наших, бывших и живущих, не писал под такими условиями, под которыми я постоянно пишу. Тургенев умер бы от одной мысли». Но эта «чрезвычайная вещь» в Люблине не осуществилась. Писатель работал там над пятой частью «Преступления и наказания» и только обдумывал роман для Стелловского. За месяц до срока ни одной строчки нового романа не было написано. А. Милюков уверяет в своих воспоминаниях, что он выручил Достоевского, посоветовав ему обратиться к помощи стенографистки. Директор курсов стенографии Ольхин порекомендовал писателю свою лучшую ученицу. 4 октября 1866 г. он начал диктовать «Игрока» своей будущей жене, Анне Григорьевне Сниткиной. 31 октября эта работа была закончена, и он вернулся к «Преступлению и наказанию». Шестая и последняя часть была написана в ноябре. Роман печатался в «Русском вестнике» в течение 1866 г.

До нас дошли три записные тетради с черновиками и заметками к «Преступлению и наказанию»[48]; они распределяются между сентябрем 1865 г. и февралем 1866 г. Трудно восстановить точную хронологическую последовательность записей, так как автор делал заметки одновременно в разных тетрадях, перемежая их расчетами стоимости издания, записью неотложных долгов и адресов, рисунками лиц и зданий и каллиграфически выписанными словами: Napoléon, Julius Caesar, Rachel.

Предположительно работу над романом можно разделить на два периода: первый занимает время от сентября до конца ноября 1865 г. – это работа над повестью, план которой был изложен Каткову: в ней рассказ ведется от лица героя. Второй период продолжается с декабря 1865 до декабря 1866 г.: это – работа над романом, написанным от лица автора.

«Повесть» была задумана в форме исповеди преступника. Вот один из набросков черновой тетради: «Я под судом и все расскажу. Я все запишу. Я для себя пишу, но пусть прочтут и другие и все судьи мои. Это – исповедь, полная исповедь. Ничего не утаю. Дней за пять до этого дня я ходил, как сумасшедший. Никогда не скажу, что я был тогда и в самом деле сумасшедшим, и не хочу себя ложью этим оправдывать… Я был в полном уме… До того доходило, что даже в забытие в какое-то впадал… Все, все поглощалось моим проектом… А меня только тянуло (даже) как-то механически тянуло поскорее все исполнить и порешить».

Но в процессе работы замысел усложняется. В «исповедь» вливается материал романа «Пьяненькие». Прежняя форма становится слишком тесной рамкой для нового психологического и идейного содержания. Следы упорных раздумий над формой повествования отразились в записных тетрадях. Достоевский отмечает: «Рассказ от себя, а не от него. Если же исповедь, то уж слишком, до последней крайности надо все уяснить. Чтобы каждое мгновение рассказа все было ясно. NB. К сведению. Исповедью в иных пунктах будет не целомудренно и трудно себе представить для чего написано. Но от автора. Нужно слишком много наивности и откровенности. Предположить автора существом всеведущим и непогрешающим, выставляющим всем на вид одного из членов нового поколения». Погруженный в свою «неподвижную идею» и отрезанный от мира, убийца не годится в рассказчики. Излагать сложные события запутанной интриги, описывать и оценивать окружающих его людей – не его роль. Достоевский останавливается на «новой форме» – рассказ от автора и сжигает первоначальную редакцию «повести». Это происходит в ноябре 1865 г. (письмо к Врангелю). Но в записных тетрадях сохранился большой отрывок сожженной редакции. Многое из «исповеди» перешло в роман с изменением первого лица на третье и с незначительными стилистическими поправками. В окончательной редакции кошмар Раскольникова изображается так: «Он очнулся в полные сумерки от ужасного крика. Боже, что это за крик! Таких неестественных звуков, такого воя, вопля, скрежета, слез, побой и ругательств он никогда еще не слыхивал и не видывал. Он и вообразить не мог себе такого зверства, такого исступления. В ужасе приподнялся он и сел на своей постели».

В «исповеди» этому соответствует: «Проснулся я в полные сумерки от ужасного крика, а в сумерки в моей комнате бывает почти совсем темно. Я открыл глаза. Боже! Что это за крик. Таких неестественных звуков, такого воя, скрежета, слез, ругательств и побоев я никогда еще не слыхивал. Я и вообразить не мог себе такого зверства, такого исступления. В ужасе я приподнялся и сел на диване».

Основная идея романа долго была неясна автору. В черновых тетрадях он постоянно возвращается к вопросу: почему убил Раскольников? – и отвечает на него различно. Нам представляется возможным свести эту сложную мотивацию к двум идеям. Первая соответствует