Давид Самойлов - Перебирая наши даты

После скитаний я оказался в седьмом полку в Красных казармах на берегу Волги. Чем‑то понравился старшему лейтенанту, командиру роты ПТР, и назначен был писарем. Это означало долгое прозябание в тылу.

Поговорить, в общем, было не с кем.

— Трудно жить без убеждений, — говорил мне батальонный писарь Захаров, юноша долговязый, болезненный, с дурными зубами. — У меня убеждений нет… Я тверд, когда дело касается других.

Приходил тощий еврей Карпель из полкового клуба. Тоже жаловался на жизнь.

С фронтом все было неясно.

Я стремился на фронт не по особым своим боевым качествам. Конечно, играли роль любопытство и желание действия. Но суть в том, что фронтовой солдат в тылу приживается туго, если он не особый мерзавец.

Помню солдата по фамилии Харкевич. Что‑то действительно было в нем от хорька. Он заявил себя немцем. Писал рапорты, дескать, я немец и потому имею право на ссылку а фронта не достоин.

Обычно же фронтовой солдат тянулся к фронту как к свободе. В тылу и кормежка была скудная, и дисциплина зверская, и обращение скотское.

«Кто был, тот не забудет».

Я‑то сам, впрочем, обретался не худо. Только уныло. В углу большой ленкомнаты стоял мой писарский стол, где целый день я сочинял строевые записки, разные ведомости и формы.

Напротив меня во всю стену на белой карусельной лошадке скакал Чапаев с саблей наголо на фоне вишневого пожара.

Надо мной портреты вождей.

По стене, сбоку от двери, плакаты с изречениями Суворова и Кутузова, описание подвига рядового Матросова. И указ о дезертирстве и самовольных отлучках.

А за окном — Волга — ровная белая плоскость. Снег, холода.

Солдат выгоняют на занятия, чтобы не портили вида казарменной чистоты и порядка.

А я, соскучившись, начинаю выпускать стенгазету. Сочиняю стишки под Фому Смыслова, фельетоны и передовицы.

Стенгазеты мои вскоре прославились на целый гарнизон. Брать у меня интервью (первое в жизни) пришел Петр Петрович Нестеровский, тогда сотрудник гарнизонной газеты, а ныне киевский драматург.

По длинному коридору казармы шел высокий офицер с лицом артиста Черкасова, без головного убора, шел строевым шагом, вытянув по швам длинные руки, и поворотом головы налево — направо отвечал на приветствия слоняющихся в коридоре солдат.

«Чудак», — подумал я.

Мы сразу же разговорились и скоро подружились. Петр Петрович жестоко скучал в своей каморке при гарнизонной типографии. Иногда забирал меня из полка к себе. Я писал ему «фронтовой юмор», сатирические стишки против Гитлера под псевдонимом Семен Шило, а потом было великое отдохновение и вселенский треп.

Петр Петрович современную поэзию не признавал. Симонова называл «мещанский писатель». Любил забористую французскую прозу и Хемингуэя. Над Ромен Ролланом посмеивался, говоря, что Кола Брюньон — это наш Фома Смыслов.

Стихи мои, выслушав, не одобрил. Сказал, что слишком умственные. И попросил:

— Прочтите что‑нибудь другое. Лирику.

Я сам понимал, что в моих тогдашних стихах мало сердца. Хорошо, что они затерялись, ежели где‑то и бродят, то под другим именем. Бог с ними.

В ту пору случилось небольшое происшествие, мною начисто забытое, вполне достойное сентиментального рассказа. Изложу вкратце.

Я написал письмо незнакомой девушке, которую видел один раз, а адрес ее узнал случайно. Это явствует из письма. Девушка на письмо не ответила, но его сохранила.

Через сорок лет, к шестидесятилетию адресата, письмо это всплыло, был. по случайности, опознан его автор.

Девушка стала впоследствии известной актрисой, народной артисткой РСФСР Эрой Васильевной Сусловой. Я прибыл в Горький на ее юбилей. Наша трогательная встреча стала сюжетом местной прессы и телевидения. Только мы с Эрой Васильевной никак не могли вспомнить, вследствие каких обстоятельств было написано письмо и виделись ли мы вообще.

Нестеровский, может быть, в итоге наших разговоров, вознамерился отпроситься на фронт, а меня пристроить в газету.

Чтобы представить мой талант во всем блеске, он подрядил меня сочинять веселые вирши для новогоднего бала гарнизонных офицеров в Доме Красной Армии.

Ух и развернулся же я во всю силу воображения, заглушая голодные спазмы желудка армейскими остротами в форме стихотворного конферанса. Начальник Дома был доволен. Он пригласил меня на бал. Однако обмундирование мое было в столь плачевном состоянии, что пришлось позвонить командиру седьмого полка с просьбой приодеть. Командир седьмого полка приказал мне явиться. В назначенное время я предстал перед ним. Это был пожилой угрюмый подполковник с деревянной ногой.

Нитяной мех моей ушанки свалялся и выцвел. Шинель протерлась до мешковины, была коротка и бахромчата снизу, перехвачена лямочным поясом и приоткрывала залатанные колени хлопчатобумажных брюк, давно бывших в употреблении. Так же бахромчаты были залоснившиеся обмотки. Башмаки велики и трижды побывали в ремонте.

Подполковник довольно долго глядел на меня, потом с сомнением спросил:

— Это вы — поэт?

— Так точно, товарищ полковник, — бодро отвечал я, от волнения путая чины.

— А как у тебя внутри? — спросил командир полка не так уже строго, имея в виду части одежды, прикрытые шинелью.

— Тоже плохо, — бодро отрапортовал я.

Командир улыбнулся, позвал интенданта и велел одеть меня во все новое. Это был второй мой гонорар, полученный за юмор. Я удивил всю роту. И многие поверили в силу слова.

Новогодний бал состоялся, но я на нем почти не присутствовал. Военный конферансье из актеров быстро надрался, текст позабыл и нес отсебятину. Лучшие остроты пропали, а остальное заглушал духовой оркестр. Потом заиграл баян. Начались танцы.

Офицерские девчонки визжали и блевали в углах, а присутствовавшее поначалу командование брезгливо удалилось.

Мы с Нестеровским забрались в его каморку, распили бутылочку, поболтали «за жизнь» и часов в одиннадцать завалились спать.

Новый. 1944 год пришел к нам во сне.

Январь протянулся в смутном ожидании. Петр Петрович уехал, на прощание сведя меня с существом всемогущим — с полковым писарем. Тот обещал командировку в Москву.

…И вот я на Белорусском вокзале. Поезда из Горького почему‑то прибывают сюда. Трамваи редки. И бегом по Лесной, по Палихе, не замечая Москвы, — бегом всю дорогу — домой. Изумление родителей, беспорядочные расспросы. Я — солдат, фронтовик, со шрамом на левом предплечье, сняв ремень, расстегнув гимнастерку, в папиных туфлях — сижу за родительским столом. И уже мне несут довоенные блинчики, и наливочку, и еще что‑то жарят, пекут, достают припасенное для меня, на такой именно случай, если вдруг неожиданный стук в дверь — и я войду — и вот как сейчас буду есть, курить и пахнуть казармой…