Лео Яковлев - Достоевский: призраки, фобии, химеры (заметки читателя).

Похожая история произошла и с великим Ницше — его философский гений не предотвратил извращенное толкование им же неосторожно высказанных идей, попавших в, с позволения сказать, «умственный багаж» человекоподобных существ.

Сохранились слова А. Ахматовой в передаче Е. Клебановой о встрече с неким «американским профессором» («литовским выходцем из жидов», как сказал бы в этом случае чеховский Лаевский):

«В связи с русским духом он [профессор] заговорил о Достоевском. Я сказала ему, что Достоевский ничего не знал. Он думал, что каждый убийца превращается в Родиона Раскольникова, а мы знаем таких, которые, убив 50 человек, спокойно шли в театр. Мы видели в жизни то, что человеку не полагается видеть и что Достоевскому и не снилось».

Ахматова говорила, что использование прямой речи в мемуарах следует считать уголовным преступлением, но в данном случае приведенная выше «прямая речь» в определенной мере подтверждается А. Найманом в его «Рассказах об Анне Ахматовой», у которого профессор говорит Анне Андреевне:

«— В Америке мне сказали, что вы очень знаменитая, я прочел некоторые ваши вещи и понял, что вы единственный человек, который знает, что такое русский дух.

Ахматова вежливо, но довольно демонстративно перевела разговор на другую тему. Профессор настаивал на своем.

— Мы не знаем, что такое русский дух, — произнесла сердито.

— А вот Федор Достоевский знал! — решился американец на крайний шаг. Он еще не кончал фразу, а она уже говорила:

— Достоевский знал много, но не все. Он, например, думал, что если убьешь человека, то станешь Раскольниковым. А мы сейчас знаем, что можно убить пять, десять, сто человек и вечером пойти в театр».

Эта забавная сценка свидетельствует лишь о том, что профессор, как и большинство евреев, особенно зарубежных (теперь и израильских), свято верил во всезнайство Достоевского. Но возможен здесь и другой аспект, который попытаемся выразить вопросом: «Не связано ли пришествие людей, которые могут, убив «пять, десять, пятьдесят, сто человек», «вечером пойти в театр», с тем самым «ананасным компотом» из «Братьев Карамазовых»? В конце концов, театр после массовых убийств — это все тот же «ананасный компот».

И даже красота бывает опасной, та самая пресловутая красота, что по оставшимся в черновиках словам князя Мышкина должна была бы спасти мир. А чтобы люди не забывали об этом, Всевышний создал снежных барсов и других прекрасных больших кошек, создал прекрасные ядовитые цветы. Некоторые из этих опасных цветов Зла «украшают» страницы сочинений Достоевского и, в частности, романа «Братья Карамазовы».

И еще об одном мотиве, неясно прозвучавшем в последнем романе Достоевского, на котором не остановил свое пристальное внимание даже «великий комментатор» «Великого инквизитора» Василий Розанов. Имеются в виду следующие слова Ивана Карамазова: «Кто знает, может быть, этот проклятый старик, столь упорно и столь по-своему любящий человечество, существует и теперь в виде целого сонма многих таковых единых стариков и не случайно вовсе, а существует как согласие, как тайный союз, давно уже устроенный для хранения тайны, для хранения ее от несчастных и малосильных людей, с тем чтобы сделать их счастливыми. Это непременно есть, да и должно быть так. Мне мерещится, что даже у масонов есть что-нибудь вроде этой же тайны в основе их».

Этот отрывок в контексте романа и «легенды о Великом инквизиторе» связан с одной из наиболее устойчивых фобий Достоевского — ужасом, охватывающим его при мысли об экспансии католицизма, но когда читаешь сей текст сегодня, неизбежно возникает впечатление, что этот сонм католических стариков, рвущихся к власти над миром, чем-то напоминает «сионских мудрецов». Учитывая, что команда провокаторов, через четверть века после выхода в свет «Братьев Карамазовых» разрабатывавшая, по поручению парижского резидента русской охранки Рачковского, знаменитую фальшивку, именуемую «Протоколами сионских мудрецов», возглавлялась Матвеем Головинским — сыном друга Достоевского — и состояла из его, Достоевского, читателей, то вполне можно предположить, что в текст этих «протоколов», украденный из забытого к тому времени памфлета Мориса Жюли, старички-мудрецы, собиравшиеся на еврейском кладбище в Праге, чтобы «решать» судьбы мира, перекочевали из «легенды о Великом инквизиторе», сменив Ватикан на Сион.

Как писал Василий Розанов, «самый период времени, когда появился этот роман [ «Братья Карамазовы»], был в высшей степени замечателен: шли последние годы прошлого царствования [Александра II]. Заговоры анархистов, колебания правительства, шумная и влиятельная пресса — все распространяло в обществе тревогу и ожидания». На отношение к таким крутым процессам любого заинтересованного наблюдателя оказывает сильное влияние его собственное положение, т. е. та точка или позиция, откуда им ведется это наблюдение. Выше уже говорилось о весьма интенсивном общении Достоевского в период работы над последним романом с правительственными кругами и высшими представителями царствующей династии. Специальное и более подробное освещение этого вопроса выходит за пределы избранной нами темы. Наиболее подробно говорится об этом в замечательном документальном исследовании Леонида Гроссмана «Достоевский и правительственные круги 1870-х годов», опубликованном лишь однажды — в 1934 г. («Литературное наследство», том 14, тираж 7500 экз.). Ознакомившись с этой документальной и великолепно аргументированной статьей Гроссмана, читатель, во-первых, сразу же поймет, почему она, эта статья, не переиздавалась до сих пор, и вряд ли будет переиздана в дальнейшем, а во-вторых, сумеет глубже оценить, как теперь говорят, «обратную связь» — сильное воздействие, оказанное столь тесным общением Достоевского с власть предержащими на его художественное творчество в этот последний период жизни великого писателя.

Эпилог

Так ведь не за что-то там боремся,

а за то, сходить с ума или нет.

Марк Аврелий

Никто не пил лучшего напитка,

чем человек, проглотивший

гневное слово во имя Бога.

Мухаммад

Работая над этой книгой о Достоевском, я сначала намеревался вынести различные крупные тексты, о которых в ней шла речь, в эпилог или в приложения, создав своего рода хрестоматию по затронутым темам, как это я сделал шесть лет назад в своей книге о Чехове. Однако потом я почувствовал, что в данном случае они более уместны непосредственно в соответствующих разделах, и включил их в ткань повествования. Но кое-что все-таки осталось за ее пределами.