Майя Кучерская - Константин Павлович

Вместе с тем император чувствовал себя пожизненным должником Константина, «лейтенантом», не смеющим принять ни одного серьезного решения без позволения цесаревича, и был убежден, что поступает по совести, «поскольку законы Провидения выше человеческих поступков, какими бы правильными последние ни выглядели в наших глазах»{472}. Это было бы еще полбеды — добровольно, в трезвом уме и доброй памяти отказавшийся царствовать Константин вместе с тем ощущал себя благодетелем младшего брата, так что при любой неуступке со стороны Николая бормотал сквозь зубы, что пожертвовал брату корону, а тот не может поступиться даже мелочью. Но и принятая из рук Константина шапка Мономаха была не единственной виной Николая перед цесаревичем.

За несколько дней до мятежа, 8 (20) декабря 1825 года, Константин писал брату: «Не изменяйте ничего в том, что сделал наш дорогой, превосходный и обожаемый усопший, и в важных делах, и в мелочах… Не нужно ничего придумывать: надо идти в направлении, принятом покойным императором, поддерживать и сохранять то, что он сделал и что стоило стольких трудов и что, быть может, свело его в могилу, так как физические его силы были надломлены душевными тревогами. Одним словом, возьмите за правило, что вы всего лишь уполномоченный покойного благодетеля и что каждую минуту вы должны быть готовы дать ему отчет в том, что вы делаете и будете делать»{473}. Да здравствует Константин! Молодой, прямодушный, обеими ногами стоящий на земле государь Николай каким-то невероятным, сказочным образом должен был превратиться вдруг в «ангела», в необычайно любезного и столь же неискреннего, склонного к коварству, тихому предательству и мистицизму государя Александра. Если же превратиться до конца не получится, так хотя бы пусть чувствует себя никаким не императором Всероссийским, а всего лишь «уполномоченным покойного»!.. В этом состояла вторая вина Николая — он так и не превратился в «ангела» Александра.

При таких отношениях звать цесаревича на коронацию в Москву прямо Николай Павлович не мог. Он не смел даже дать понять Константину, насколько необходимо его присутствие, хорошо сознавая: намеки, как и самые настойчивые просьбы, даже мольбы напрасны. И тут на сцену выступила до сих пор безмолвствовавшая супруга Константина, княгиня Лович. Еще зимой 1826 года в Петербург приехал министр финансов Царства Польского, уже известный нам ловкий князь Любецкий, к которому Николай питал особое доверие. Прощаясь с императором, Любецкий заметил, как желательно было бы присутствие Константина в Москве на коронации. Государь отвечал, что это вряд ли возможно, но велел поцеловать ручки княгине Лович — Любецкий понял намек, ручки княгине поцеловал и убедил ее повлиять на Константина. Миссия мудрой супруги увенчалась успехом — 14 (26) августа утром Константин Павлович подъезжал к Кремлю, полным инкогнито, нежданным, но горячо желанным гостем. По дороге на станциях он велел спрашивать у едущих из Москвы, была ли уже коронация, и выяснил, что не опоздал. Константин оставил своих спутников у Смоленской заставы и один отправился в Кремль.

Было около одиннадцати часов утра. Николай занимался в своем кабинете. Камердинер доложил, что его ожидает великий князь. Николай, даже не надеявшийся на приезд старшего брата, был уверен, что приехал младший, а потому велел тому немного подождать. Спустя несколько минут второй, более сообразительный камердинер снова доложил государю, что ожидает его не великий князь Михаил, а цесаревич Константин Павлович. С оправданиями, с извинениями государь опрометью бросился навстречу брату.

«Прибыв в 1826 году в Москву для присутствования во время обряда коронования императора Николая, цесаревич был встречен сим последним на дворцовой лестнице; государь, став на колени пред братом, обнял его колени; это вынудило цесаревича сделать то же самое»{474}. По другой версии, Николай хотел обнять Константина, но тот уклонился и поцеловал Николаю руку, как подданный своему государю.

На следующий день на разводе государь вышел из Кремлевского дворца вместе с обоими братьями — народ ликовал, выкрикивая имена цесаревича и императора. Николай подмигнул войску, и войско дружно крикнуло: «Ура, Константин Павлович!» Молодая императрица Александра Федоровна, язвительно прозванная Константином «мадам Николя»{475}, услыхав столь оглушительные возгласы, встревожилась — приветствие слишком живо напомнило ей события 14 декабря. Но, к общей радости, приезд Константина и коронация стали их счастливым эпилогом.

Современник, наблюдавший царственных братьев на службе в Успенском соборе, отмечал следующее: «В соборе первый раз расцвело лицо государя: доказательство уступки налицо! — А Константин Павлович во всю обедню проболтал с братом Михаилом Павловичем. Я думаю, никогда вся семья не была ему так рада, как в этом случае»{476}.

Ликование по поводу приезда Константина царило и на улицах. «Мой брат, — вспоминает другой мемуарист, — находился в Москве и рассказывал мне, что 14-го числа, закупая в лавках на Красной площади какие-то вещи для отправления в Пензу, купцами и сидельцами был приветствуем (равно как и другие покупатели) следующими словами: “Батюшка, слышали вы новость? — Что такое? — Ведь он приехал. — Да кто? — Да Константин Палыч”. Радость была написана у них на лицах. Это было подтверждением сделанного им отречения от престола; в глазах обманутого народа казалось это примирением двух никогда не ссорившихся братьев»{477}.

Когда цесаревич появлялся в публике, толпа окружала его экипаж и приветствовала с восхищением. Сам Константин на веселье взирал без иллюзий: он знал цену уличным восторгам, и уже не однажды ему случалось быть свидетелем переменчивости толпы — люди, кричавшие vivat одному правителю сегодня, завтра легко воспевали его врага. «Едучи вместе с Киселевым, он приказывал с сердитым видом, чтобы перестали кричать, употребил даже бранные и матерные слова. На возражение Киселева, что жителей не за что бранить, цесаревич отвечал: “Когда Кромвель въезжал в Лондон, народ приветствовал его громкими восклицаниями. Кромвель, обратясь к окружающим его, сказал: слышите крики сии, но ежели поведут меня на эшафот, то они будут тогда еще сильнее”»{478}. Однако всё вокруг — и люди, и сама природа — протестовало против его мрачности. «Погода установилась хорошая, и когда в навечерии коронования заблаговестили ко всенощному бдению во всей Москве во все большие колокола — дружно и разом, вслед за Иваном Великим, — отрадно было слушать, точно в Светлое Христово Воскресение»{479}.