Иосиф Бродский. Годы в СССР. Литературная биография - Глеб Морев

чего можно заключить, что «израильская» тема никак не фигурировала в пересказе Рейном информации Евтушенко о разговоре в КГБ, как, видимо, и в самом разговоре с Бобковым), во-вторых, выглядело крайне нетипично для советских реалий. Повседневная практика ОВИРов и других советских учреждений, связанных с выездом из СССР, сводилась к затруднению процесса эмиграции. Выехавший из СССР в Израиль весной 1972 года востоковед Ю. Я. Глазов вспоминал о процессе оформления выезда:

Каких только унижений не приходилось испытывать в тот период! Каких только справок не требовалось представлять, каких только не заполнять анкет! Поистине великие умы придумали эту бесконечную волокиту. С каким удивительным знанием дела они проникали в малейшие детали всей той бесконечной процедуры, имевшей целью заставить человека отказаться от пагубной затеи. Они придумали такую удивительную канитель, такое крючкотворство и такие требования, что человек должен был дойти до крайней степени изнеможения, отбросить представления о достоинстве, бытовавшие в его кругу. Он должен был рвать со многими людьми, не принимавшими его нового статуса, отвергавшими его изменившийся стиль жизни. Кто-то невероятно умный и циничный продумал до мельчайших деталей эту бесконечную процедуру, чтобы унизить человека до крайнего предела, чтобы он долго не мог прийти в себя, даже и выехав за рубеж[1021].

Инициатива государства в вопросе выезда по израильской линии была для СССР беспрецедентным явлением, справедливо заставлявшим предполагать участие КГБ[1022]. Полученное Бродским предложение ставило его перед выбором – или продолжать бороться за регистрацию брака с Аншютц, или принять условия Пушкарева. Немаловажным обстоятельством при анализе принятого Бродским решения является то, что форма, в которой Бродскому было сделано предложение о выезде в Израиль, позволяла взять время на размышление.

Бродский принял решение не сразу.

По воспоминаниям Гордина, в первой половине дня 11 мая Бродский

пришел к нам прямо из ОВИРа, который находился <…> в нескольких минутах быстрой ходьбы от угла Мойки и Марсова поля, где мы тогда жили. Он был мрачно возбужден и растерян. Он рассказал о вчерашнем вызове и сегодняшнем согласии[1023].

Это противоречит утверждению самого Бродского: в записке, переданной Катилюсу, он пишет о своем согласии как о данном вечером 10 мая. Более правдоподобной нам представляется подкрепленная воспоминанием Гордина версия о том, что поэт вечером взял паузу, а окончательно согласился на следующий день.

Что могло послужить для Бродского решающим аргументом? Вероятнее всего, определяющим в решении Бродского стал разговор с Карлом Проффером, состоявшийся вечером 10 мая, после возвращения Бродского из ОВИРа, в комнате на улице Пестеля, а потом на крыше Петропавловской крепости, куда Бродский и Профферы отправились, чтобы поговорить, избежав прослушки.

«„Что мне теперь делать?“ – спросил он, когда мы сидели в его комнате <…>. Все просто, сказал я, будете поэтом при Мичиганском университете», – вспоминал Проффер[1024]. Это спонтанное, данное авансом обещание, благодаря энергии и усилиям Проффера оказавшееся к середине июня реальностью, на наш взгляд, послужило одним из аргументов, который заставил Бродского принять предложение властей.

Вторым немаловажным обстоятельством было отношение Бродского к запланированному им браку с Аншютц. Из его частной переписки, закрытой на сегодняшний день для цитирования, следует, что в апреле 1972 года он отдавал себе (и своему корреспонденту) отчет в том, что характер этого брака с его стороны – фиктивный (поэт использовал аналогию с браком в 1935 году гомосексуала У. Х. Одена и Эрики Манн, позволившим дочери знаменитого писателя покинуть нацистскую Германию). Я. А. Гордин свидетельствует о разговоре с Бродским уже после получения им предложения о выезде и фактического прекращения отношений с Аншютц:

Когда я спросил Иосифа, что же это происходит, он с характерной для него гримасой неловкости ответил: «Она знала, что это был бы фиктивный брак». Сомневаюсь[1025].

Чреватая проблемами разница между Бродским и Аншютц в понимании перспектив возможного брака также, видимо, заставляла поэта предпочесть предложенный вариант отъезда по израильской визе.

Из интервью, данного Кэрол Аншютц в 2015 году, следует, что их отношения с Бродским прервались (по его инициативе) в тот момент, когда он был поставлен перед необходимостью выезда. После похода в ОВИР 10 мая они встретились лишь один раз – Аншютц передала Бродскому анкету для получения американской визы. Бродский ее заполнил и отдал ей обратно для передачи консулу. Информация о нереализованном намерении заключить брак с американской студенткой-стажеркой, переданная в середине мая из американского посольства в Москве (куда в марте для консультаций приезжала Аншютц) в Вену, осложнила получение Бродским визы в США.

По воспоминаниям Проффера, из бумаг, присланных в Вену из Москвы, следовало, что «в московском посольстве не желали осуществления матримониальных планов Иосифа; так или иначе, теперь, когда он появился здесь другим путем, к нему отнеслись настороженно»[1026]. Потребовалось вмешательство массмедиа, чтобы отношение изменилось[1027]. 15 июня Бродский наконец получил разрешение на въезд в США. Проффер до конца жизни считал, что «по его делу было принято решение в Вашингтоне, причем на относительно высоком уровне»[1028].

В эмиграции Бродский, заявлявший, что «идентичность поэта должна строиться скорее на строфах, а не на катастрофах»[1029], избегал подробностей своего выезда из СССР[1030]. Те немногие факты, которые он с начала 1980-х годов излагал в разных интервью, не отличаются от свидетельства, записанного им перед отъездом и тогда же переданного Катилюсу. За исключением одной детали.

В тексте из архива Катилюса полностью отсутствует тема угроз и давления на Бродского. Центральная реплика Пушкарева, отмеченная сменой тональности и переходом к формулировке сути вызова Бродского в ОВИР, звучит в изложении поэта так:

– Ну вот что, Бродский. Мы предлагаем вам немедленно подать все бумаги в трехдневный срок. Мы выделяем вам человека, который будет заниматься вашим делом. Если вы подадите бумаги к пятнице (разговор происходит в среду вечером), мы быстро дадим вам ответ. Впоследствии у нас наступит горячий период. То есть отпуска и проч.

В разговоре с Соломоном Волковым, датируемом интервьюером 1981–1983 годами, этот пассаж из текста 1972 года приобретает следующий вид:

Я начинаю эти анкеты заполнять и в этот момент вдруг все понимаю. Понимаю, что происходит. Я смотрю некоторое время на улицу, а потом говорю:

– А если я откажусь эти анкеты заполнять?

Полковник отвечает:

– Тогда, Бродский, у вас в чрезвычайно обозримом будущем наступит весьма горячее время[1031].

В этом виде рассказ о разговоре в ОВИРе становится одной из «пластинок» (как Ахматова называла такого рода клишированные мемуары) Бродского, повторяясь вплоть до середины 1990-х много раз[1032]).

Нетрудно заметить, что Бродский, сохраняя в передаче