Ремарк. «Как будто всё в последний раз» - фон Штернбург Вильгельм

Оставляя в стороне этот спор, скажем: «Искра жизни» стала книгой, в которой мысль о людской солидарности выражена сильнее и глубже, чем в других произведениях этого автора. Если в своих веймарских романах Ремарк славит — местами избыточно и не всегда удачно — нерасторжимость и бесценность уз товарищества, то теперь мы видим конкретную способность вступиться за другого человека, сплотить вокруг себя людей, чтобы противостоять человеконенавистничеству и насилию со стороны сильных мира сего.

Ремарк написал в высшей степени злободневный роман. Бывшие нацистские чиновники сплошь и рядом возвращаются на свои посты, люди, служившие в концлагерях охранниками, нагло — и небезуспешно — требуют назначения им пенсий или принимаются на службу в полицию. В парламентах федеральных земель и новых демократических массмедиа то и дело раздаются призывы к снисходительности и помилованию, требования об освобождении осужденных преступников, о замене смертных приговоров на тюремные заключения. О жертвах, о миллионах людей, уничтоженных в концлагерях, равно как и о тысячах чудом оставшихся в живых, в Германии почти никто не говорит. «Раскаиваться — не в правилах немца», — разъясняет в романе циничный и алчный комендант лагеря Нойбауер своему шоферу Альфреду. Слова, вложенные Ремарком в эти уста, станут для многих подданных послевоенной Германии фактически жизненным девизом.

Новая демократия опирается на старые, опытные кадры. «Для таких, как я, работа всегда найдется, — говорит в романе Ремарка коменданту лагеря Нойбауеру лагерфюрер Вебер, один из сотен тех, кто составлял опору кровавого режима. — Мы еще поднимемся, пусть даже под чужими именами. А по мне — хоть коммунистами. Пару лет теперь не будет национал-социалистов. Все станут демократами. Это не страшно. Я, наверное, где-нибудь когда-нибудь буду работать в какой-нибудь полиции. Скорее с чужими документами. А потом все начнется сначала». В конце романа Вебер будет застрелен заключенным под номером 509, но в германской действительности послевоенных лет Веберы, как правило, не нуждались даже в чужих документах, чтобы иметь возможность продолжать свою работу. В 1950-е годы Ремарк будет с горечью указывать на реставрационные тенденции в аденауэровском государстве, и с этой точки зрения его роман о концлагере — это прежде всего книга, призывающая читателя не забывать никого и ничего. Соотечественники имели все основания крепко обидеться на него.

Заключенный Бухер и узница Рут Холланд встречаются бессчетными и безутешными вечерами у лагерного забора и мечтают о жизни за пределами их узилища. С тоской глядят они на домик, белеющий на холме, по ту сторону от колючей проволоки, и кажущийся им олицетворением безоблачного счастья. Наконец нацистские оковы сброшены и они спешат к маленькому домику, чтобы провести там первую ночь на свободе. «Сад стоял в цвету. Но, приблизившись к дому, они увидели, что прямо за ним взорвалась бомба. Она разрушила всю заднюю часть постройки. Целым и невредимым остался лишь фасад. Сохранилась резная наружная дверь. Они открыли ее. Но она вела к груде обломков. Значит, он никогда и не был домом. Все это время...» Ремарк завершает роман строками о необходимости расставания с иллюзиями.

И наносит чувствительный удар по главному нерву послевоенных немцев. Рецензии на книгу ярко отражают состояние их психики. «Искра жизни» должна выйти в свет в швейцарском издательстве «Шерц». Ремарк заключил очень выгодный для себя договор, и Альфред Шерц надеется привязать автора бестселлеров к своему детищу надолго. «Нам кажется, что было бы крайне важно вновь сосредоточить все Ваши литературные произведения в одной издательской руке». В момент заключения договора Альфред Шерц не знаком с содержанием книги. И явно сильно испуган, держа в руках готовую рукопись. Два письма, отправленные Ремарку летом 1951 года, показывают, какие страхи испытывает издатель в преддверии дискуссии, которая, конечно же, разразится вокруг романа. «Задумывались ли Вы над тем, как будет воспринято — в настоящий момент! — немецкое издание в Швейцарии и в самой Германии?..выпустив “Искру жизни” осенью или даже будущей весной, мы рискуем вместе с Вами подвергнуться массированным атакам, которые приведут к бойкоту не только этой книги, но и всех Ваших произведений, а также всех подразделений нашего издательства, в результате чего Ваша новая книга может вообще лишиться какого-либо воздействия на читателя». А месяцем позднее Альфред Шерц ставит и вовсе позорную точку под затеянной им же историей: «Мы знаем, что действуем и в Ваших интересах, обращаясь к Вам с просьбой воздержаться пока от издания книги у нас на немецком языке». Приехав как-то раз в Мюнхен, Ремарк встречается с сотрудниками тамошнего филиала издательства. И 27 июля 1952 года записывает в дневник: «Таинственные переговоры об Sp. of L.[81] Пытаясь оправдаться, они объясняют мне, что надо бы поправить, и подтверждают таким образом, почему они ее не приняли». В конце переписки с литагентом Ремарка Феликсом Гуггенхаймом оборотистый, но трусливый издатель находит еще одно красивое объяснение своему поведению: «При столь высоких размерах затребованного гонорара издательство исходило из того, что роман должен был бы идти среди швейцарской и немецкой читательской публики нарасхват. Однако это условие оказалось невыполненным сразу же после прочтения рукописи...» Весьма оригинальная, надо сказать, мотивировка по отношению к писателю с мировым именем!

В результате роман выходит в кёльнском издательстве «Кипенхойер и Витч». Сделав этот смелый шаг, его владелец, Йозеф Каспар Витч, приобретает в лице Ремарка постоянного автора. С Шерцем же продолжается тяжба по денежным вопросам, Ремарк возмущен трусостью швейцарского издателя и его попытками уйти от выполнения договорных обязательств с помощью разного рода трюков. За письмо своему агенту Феликсу Гуггенхайму он садится 15 декабря 1951 года в крайнем раздражении: «Меж тем отношения с Шерцем развивались так, как я и предполагал... Мы должны были бы с самого начала настаивать на наших правах и пригрозить предъявлением иска, что, не сомневаюсь, доставило бы Шерцу гораздо больше неприятностей, чем нам с Вами. Теперь нам придется почесть себя посрамленными и дать задний ход или действительно предъявить иск, ибо переписка закончилась ничем. Причем возбудить иск будет очень нелегко, поскольку Шерц вычитал из Ваших писем — не знаю, имел ли он на это основания или нет, — что мы хотим разорвать договор. Поспешно сославшись на это, он вернул мне рукопись... Даже по причинам личного свойства я хотел бы, чтобы Шерц вспомнил, что он годами бегал за мной с просьбой заключить договор, а также знал, что мне надоело слыть в глазах людей, благодаря его стараниям, чуть ли не обманщиком... Хотел бы далее сообщить ему, что он не обязан скрывать свою позицию, — наоборот, разные мои издатели, которым я изложил суть дела и приложил ряд его писем (подобно тому как он поступил с моей книгой[82], знакомя с ней своих приятелей), настойчиво испрашивали у меня разрешение использовать их в качестве документов, проясняющих истинное положение дел... Шерцу будет гораздо неприятнее выглядеть трусом, нежели нарушителем договоров».

Шерц оказался отчасти прав, ибо книга на языке оригинала действительно не идет нарасхват. В начале 1950-х немецкий читатель еще не готов к тому, чтобы разбираться с недавним прошлым своей страны.

Роман вызывает разноречивые отклики. «Это книга об ужасных вещах, случившихся при нашей жизни, — пишет Карл Корн во «Франкфуртер альгемайне», — книга, рожденная стремлением сказать правду и нести свою долю ответственности, книга нравственного самоочищения». «Горячее железо в полутеплых руках», — под таким заголовком отзывается о романе в штутгартской «Литератур» Генрих Бёлль. «Писать о бесчеловечном бесчеловечно — это неправильный путь», — утверждает он, упрекая автора (и зря!) в обильном использовании эсэсовского жаргона. И вот его вывод: «Книга Ремарка “Искра жизни” все же выполнит свою функцию — политически важную в правильный момент: она направит уставшее внимание на материал, который еще ждет своего художественного воплощения». Правда, молодому, но уже заявившему о себе писателю Бёллю энергично возражает в той же газете Хедвиг Роде: «Нет, горячее железо романа о концлагере, публикуемого в 1952 году, находится у Эриха Марии Ремарка в теплых, чистых руках. К теме он подходит с горячим сердцем и холодным как лед мужеством...» «Цайт», тогда еще в националистически окрашенном фарватере, заявляет лапидарно и достаточно лицемерно: «Это постыдная книга. Постыдная для автора — Эриха Марии Ремарка, постыдная для наших писателей, которые еще не пытались хотя бы частично загладить нашу общую вину перед жертвами концлагерей более удачной книгой». Рудольф Кремер-Бадони, напротив, считает: «Во времена тайных судилищ мирового масштаба требуется сверхчеловеческое мужество, чтобы написать такую книгу».