Иеромонарх революции Феликс Дзержинский - Алексей Александрович Бархатов

Дзержинский попросил в связи с необходимостью сосредоточиться на работе в НКВД временно освободить его от всяческих экстренных заседаний и поручений, на что и получил согласие.

Приняв дела, он решил полностью реорганизовать и централизовать милицию, придать ей новый статус, перевести на государственное финансирование, утвердить новое Положение. Одновременно создавались уголовный розыск, общая, судебно-уголовная, промышленная, железнодорожная, речная и морская милиция.

Заниматься всем этим пришлось наряду с организацией надежной охраны военных предприятий и складов, введением военного положения на железных дорогах, установлением контроля при въезде беженцев из Финляндии и Мурманского края, борьбой с дезертирством, изъятием у населения оружия и массой других неотложных дел, которые сыпались ежедневно.

Объявление Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией об отношении к меньшевикам и левым эсерам.

1919 г. [РГАСПИ]

Объявление Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией об отношении к меньшевикам и левым эсерам.

1919 г. [РГАСПИ]

Жена и сын теперь рядом. Пусть времени много уделять им не удаётся. Да и видятся не каждый день – то поездки, то ночные дежурства. Но все же… А вот связь с братьями и сестрами почти прервалась. Как они там в родном далеке? Что думают о нем? Что думают про его сегодняшнюю жизнь, его дело?

Выкроил время и написал длинное, самого удивившее письмо. Оказывается, после этой суровой ежедневности, массы сухих канцелярских бумаг – рапортов, жестких приказов, положений и уставов, согласований и утверждений – душа ещё не совсем огрубела и зачерствела, ещё может рождает прежние простые и теплые строки:

«Дорогая Альдона, я не знаю, о чем писать, с чего начать после такой долгой разлуки, когда столько крови утекло.

Я хотел бы увидеть тебя, и, может быть, лишь тогда ты почувствовала бы, что я остался таким же, каким был в те времена, когда я был тебе близок не только по крови. Трудно писать, и в коротком письме – в мертвых словах – что ж я мог бы сказать! Объяснить тебе всего я в письме не могу – разные люди понимают по-разному, да и не каждый сумеет переварить в уме все то, что душа выстрадала в муках многолетних скитаний. Одну правду я могу сказать тебе – я остался таким же, каким и был, хотя для многих нет имени страшнее моего. И я чувствую, что ты не можешь примириться с мыслью, что я – это я – и не можешь меня понять, зная меня в прошлом.

Любовь сегодня, как и раньше, она все для меня, я слышу и чувствую в душе ее песнь. Песнь эта зовет к борьбе, к несгибаемой воле, к неутомимой работе. И сегодня, помимо идеи – помимо стремления к справедливости, – ничто не определяет моих действий. Мне трудно писать. Трудно доказать тебе, ты видишь лишь то, что доходит до тебя, быть может, в сгущенных красках. Ты свидетель и жертва молоха войны, а теперь разрухи. Из-под твоих ног ускользает почва, на которой ты жила. Я – вечный скиталец – нахожусь в движении, в гуще перемен и создания новой жизни. Я вижу будущее и хочу и должен сам быть участником его создания – быть в движении, как пущенный из пращи камень, пока не достигну конца – отдыха навеки. Задумывалась ли ты когда-нибудь, что такое война в ее действительных образах? Ты отталкивала от себя образы разорванных снарядами человеческих тел, раненых на поле боя и воронов, выклевывающих глаза у еще живых людей. Ты отталкивала эти страшные картины, ежедневно стоящие у нас перед глазами, и видишь, может быть, какую-то цель, которая была близка твоей душе (независимая Польша). А меня ты не можешь понять. Солдата революции, борющегося за то, чтобы не было на свете несправедливости, чтобы эта война не отдала на растерзание победителям-богачам целые многомиллионные народы. Война – ужасная вещь. На нас двинулся весь мир богачей. Самый несчастный и самый темный народ первым встал на защиту своих прав – и дает отпор всему миру. Хотела б ли ты, чтобы я оставался в стороне? Альдона моя, ты не поймешь меня. Поэтому мне трудно писать. Если б ты видела, как я живу, если б ты мне взглянула в глаза – ты бы поняла, вернее, почувствовала, что я остался таким же, как и раньше.

В Вильно я не был совсем – я только собирался туда, и только с одной целью я хотел там быть – увидеть тебя. Однако я не смог найти нескольких свободных дней. Посылаю тебе вещи из Дзержиново. Очень массивные ценности были конфискованы, согласно нашим законам… Я знаю, что эта конфискация фамильных ценностей огорчит тебя, но я не мог иначе поступить – такой у нас закон о золоте. Присоединяю список посылаемых вещей. Зося в феврале приехала с Ясиком в Москву. Прихварывают они здесь. Целую тебя сердечно. Зося сейчас лежит больная, однако, кажется, ничего опасного».

О своем самочувствии не писал, хотя с ним тоже было не все в порядке. Как ни бодрился, как ни заваривал крепкий чай, замечал, что дневная усталость стала наваливаться раньше, чем обычно. Все чаще приходится перебарывать себя, дабы не утратить характерной для него внимательности и щепетильности. То, что раньше могло вызвать разве что легкую досаду, теперь нередко переходит в яростное, едва сдерживаемое раздражение, грозящее вылиться на дела, на окружающих людей. А этого допускать нельзя.

На заседаниях, когда ощущал густой осадок от чужих речей, старался подумать о чем-то другом, по привычке забывая взгляд на ком-либо из соучастников. Это, наверное, далеко не всем было по нраву – кто ж знает, что на уме у председателя ВЧК, может, его интересует что-то именно во мне?

У себя в кабинете, когда дремотная вялость начинала пеленать рассудок, Дзержинский вставал, делал резкие движения руками и нарочито бодро шагал по кругу или выходил за дверь проведать сотрудников.

Но его изможденное состояние все же было замечено. Сначала Бонч-Бруевич, а затем и Ленин начали заговаривать о возможном отпуске. Наконец, уже Политбюро обсудило этот вопрос и приняло решение: «Ускорить отправку тов. Дзержинского на отдых и обеспечить ему такое местопребывание, где бы он мог действительно отдохнуть».

«Это где ж такое место можно нынче найти?» – скорее всего, мысленно усмехнулся Феликс. На юге наступал Деникин, на севере контрреволюция поднимала голову с помощью интервентов. Повсеместно заговоры, предательства и измены в войсках и на флоте, попытки дезорганизации фронта и тыла, аресты и расстрелы…