Давид Боровский - Александр Аркадьевич Горбунов

режиссерский столик Любимова и сказал: «Юрий Петрович, планировки я вам возвращаю. Я их даже не посмотрел. Я не буду этого делать». Любимов ничего не ответил, но с этого момента его отношение к Боровскому, по оценке Давида, «поплыло», стало просто зверским. Он был всем недоволен, на репетициях постоянно придирался: почему не сделано то, почему это. «Почему не поворачивается?!!» «Я сказал, чтобы тут закрасили!!!!!» Так продолжалось до самого выпуска.

Давид терпел и, как он говорил, «в общем-то даже понимал Любимова: у него нарушилась комфортность рабочего существования. Как было бы удобно, если бы я не отказался. Пока он репетирует Достоевского, я успел бы сделать оперный макет, и никаких ему лишних забот. Да и вообще в этой непростой ситуации вместе было бы проще». Разрешением на постановку оперы в Болонье – четвертого за год спектакля за границей – Любимов хотел продлить свое официальное пребывание на Западе. Если бы ему разрешили тогда переехать из Лондона в Болонью, не было бы тех событий, которые произошли после «Преступления и наказания».

Когда через неделю после окончательного решения Боровского не заниматься оперой в Италии Любимов поинтересовался у него, не знает ли он хороших английских художников, Давид посоветовал ему поехать на выставку английских сценографов, которая тогда проходила в Лондоне, и приглядеться самому…

7 сентября 1983 года должна была состояться премьера «Преступления и наказания», а 5-го в газете «Таймс» вышло интервью Любимова. Называлось оно многозначительно – «Кресты Любимова». Давид присутствовал, когда Любимов беседовал с журналистом. Немного послушал и ушел.

«Все его интервью, – говорил, – были похожи одно на другое. Но 1 сентября совершилось непредвиденное: наши сбили южнокорейский пассажирский самолет. В этом интервью про самолет ничего не было, оно готовилось до случившегося, просто вышло позже, специально к премьере».

Это была оценка Давида, к содержанию интервью Юрия Петровича привыкшего. К тому же он «послушал немного и ушел». Но когда утром 5-го Давид позвонил одному своему лондонскому приятелю, тот спросил: «Ты знаешь, что сегодня в “Таймс” сказал Любимов?» – «Да я все наизусть знаю, хочешь, перескажу?» А он: «После таких интервью не возвращаются» – «Да брось ты!» – «Тогда не вешай трубку». И он стал переводить большими кусками самые острые места».

Давид пришел в театр. Увидел Любимова, спросил, знает ли он, что сегодня вышло его интервью, и переводили ли ему английский текст. «Да, переводили, а в чем дело?»

«Мы, – вспоминал Давид, – стояли на террасе, у буфета, и я сказал: “После такого интервью у меня есть основание думать, что дней за пять до отъезда в Лондон вы были приглашены на дачу к Андропову, пили там чай с вареньем и рассказывали ему о своей трудной жизни. А он вам посоветовал, мол, вот вы теперь, Юрий Петрович, едете в Англию, ну и врежьте оттуда, кому считаете нужным, а мы тут разберемся”. У меня представление, что вы здесь с Высоким Напутствием, иначе я ничего не понимаю».

Любимов в ответ на это вспылил, но сказал, что, мол, хватит церемониться, я пробовал так и эдак, больше не хочу терпеть, надо что-то решать. Произносил какие-то туманности. «Но я, – рассказывал Боровский, – не мог и представить, что он не вернется. Казалось, что интервью читается острее из-за самолета и антисоветской кампании и что Любимов немного блефует. Это все было пятого. 6-го надо было ехать в посольство сдавать деньги. Любимов сказал: “Я никуда не поеду, ты сдашь за меня”». Боровский спросил, как ему себя в посольстве вести, и Любимов его наставлял: «Если будут спрашивать, скажи, что я болен».

Юрий Петрович действительно был болен. Еще весной в Турине у него, очевидно на нервной почве, началась жуткая экзема. Никакие врачи – ни советские, ни итальянские – не могли ему помочь.

Давид взял свои деньги и деньги Любимова и отправился в Кенсингтон-гарден. Перед выездом позвонил в бухгалтерию посольства, предупредил о своем приезде. В блокноте Боровского рядом с номером телефона бухгалтера советского посольства выписка из заметок Федора Шаляпина, сделанных в 1921 году: «В этот мой выезд из России я побывал в Америке и пел концерты в Лондоне. Половину моего заработка в Англии, а именно 1400 фунтов, я имел честь вручить советскому послу в Англии, покойному Красину. Это было в добрых традициях крепостного рабства, когда мужик, уходивший на отхожие промыслы, отдавал помещику, собственнику живота его, часть заработков. Я традиции уважаю. Шаляпин».

Все, кто приезжал из Советского Союза за границу работать – сниматься в кино, ставить спектакли, выступать с концертами, играть в шахматы, танцевать, – автоматически становились рабами, обязанными сдавать государству значительную часть полученного в рамках заключенного контракта заработка. Больше «половины», о которой говорил Шаляпин. А потом, когда наступали трудные времена, связанные со здоровьем, приходилось (как не только Давиду Боровскому) разыскивать по принципу «с мира по нитке» деньги на проведение, скажем, операции на сердце…

Давид поехал в центр Лондона городским транспортом. Немного волновался, сможет ли пройти: у посольства каждый день шли антисоветские митинги протеста. Отрезок улицы, на которой находилось посольство СССР, был блокирован полицейскими. В особняк Давид вошел спокойно. Едва за ним захлопнулась входная дверь, к нему подошли четверо. Боровский сказал им: «Давайте я сначала все-таки в бухгалтерии “освобожусь”» – «Да-да, пожалуйста».

Давид сдал деньги, получил справки для Госконцерта за Любимова и за себя, вышел и вместе с ожидавшими его прошел в кабинет советника по культуре. Там он увидел лежавшую на столе еще одну газету с портретом Любимова. Ему перевели заголовок: «Русский режиссер в Россию не возвращается». Посольские спросили у Давида: «Что это такое, как это понять?» – «Да никак не надо понимать, я с Любимовым не первый раз, мало ли что печатают». – «Он вернется или не вернется?!» – «Да вы что, у него же в Москве театр!» – «Когда он улетает?» – «Не знаю, лично у меня билет на одиннадцатое».

Тогда в знак протеста самолеты из Лондона в Москву уже не летали, он еле-еле достал билет на поезд, а Любимов собирался лететь в Будапешт, а уже оттуда – в Москву.

«Вы можете гарантировать, что он вернется?» – сложно, наверное, было придумать вопрос глупее этого. Боровский сказал: «Любимов болен, и завтра премьера. Позвоните ему, наверное, он вас пригласит на спектакль. Вы и раньше могли бы поинтересоваться».

«Короче, – рассказывал Давид, – я что-то промычал, выпросил у них газету “Футбол” за месяц и умчался. А на следующий день случился известный скандал с Филатовым, советником по культуре, который накануне со мной говорил. Очевидно, он все-таки позвонил Любимову, и тот его пригласил на премьеру. А мне, как обычно бывает в премьерный день, надо было перед спектаклем подождать кого-то из друзей и знакомых, кому-то отдать билеты. Пробегаю через фойе, смотрю, Филатов там крутится. Потом,