Михаил Громов - Чехов

Книга «Остров Сахалин» публиковалась по главам в журнале «Русская мысль» с октября 1893 по июль 1894 года. Отдельное издание вышло в свет в 1895 году. Таким образом, критика, оценивая книгу, имела возможность сопоставить ее с «Палатой № 6», с рассказами «Гусев», «В ссылке», «Страх», с повестью «Три года» и целым рядом других рассказов и повестей 90-х годов. По-разному оценивая характер и смысл самой книги (так, А. Богданович считал ее выдающимся художественным произведением, А. Скабичевский — также выдающимся, но узкоспециализированным трудом, не имеющим отношения к творчеству), критика была единодушна в следующем выводе: путешествие на Сахалин отразилось в литературной деятельности Чехова слабее, чем следовало ожидать, дав лишь два-три новых сюжета. Но и теперь еще можно встретить определенное ограничение темы: «Книжка (подразумевается книга «Остров Сахалин») — ни на что не пригодилась… Никакого резонанса она не вызвала».

Между тем Чехов заметил, что у него все «просахалинено». Иначе говоря, сахалинское путешествие оставило не только прямой сюжетно-тематический след, но повлияло на чеховское творчество в целом. Дело не в том, что после путешествия на каторжный остров появился у писателя новый материал или сюжеты, каких не было в досахалинские годы. С 1890 по 1904 год, кроме книги «Остров Сахалин», опубликовано сорок четыре рассказа и повести, все основные пьесы («Дядя Ваня», «Чайка», «Три сестры», «Вишневый сад»). Но с Сахалином здесь связано лишь очень немногое, и если в таких рассказах, как «Гусев», «В ссылке», «Убийство», эта связь очевидна, то уже в «Палате № 6», не говоря о повестях «Три года» и «Моя жизнь», о рассказах «Студент», «О любви», «Ионыч», сахалинские впечатления, по-видимому, не отразились совсем.

Почему же «просахалинено» все?

Очевидно, в результате путешествия на каторжный остров прояснилось само понимание русской жизни; сюжеты, мотивы и образы, фрагментарно намеченные в творчестве досахалинских лет, объединились вокруг нескольких ведущих мотивов и тем; резко усилилась линия протеста и борьбы против «силы и лжи, в чем бы последние две ни выражались».

ЕВРОПЕЙСКИЕ ДОРОГИ

Чехов несколько раз ездил в Европу. Весною 1891 года был вместе с Сувориным в Австрии, потом в Италии, в Ницце и Париже. По возвращении в Россию пронесся слух, что в Европе он чувствовал себя неуютно, что даже Италия ему не понравилась. Это привело его в изумление: «Кто оповестил всю вселенную о том, будто заграница мне не понравилась? Господи ты Боже мой, никому я ни одним словом не заикнулся об этом… Что же я должен был делать? Реветь от восторга? Бить стекла? Обниматься с французами?»

Между тем виноват-то, по-видимому, был он сам. О европейской жизни он писал воодушевленно, улицы Вены, дворцы, храмы, статуи, живопись Венеции, Флоренции, Рима приводили его в восторг, и все это отразилось в письмах. Но время шло, менялась погода, менялось настроение: оказывалось, что Россия далеко не во всем уступает Европе. Чехов начинал скучать, томился без работы и однажды нависал: «Рим похож на Харьков, а Неаполь грязен». Или в том же Риме сказал, что ему хотелось бы за городом «полежать на травке». Таиною эти слова не остались, и отсюда-то все и проистекло. К восторженным письмам из Европы привыкли: раз уж оказался человек в Италии, то, естественно, пришел в изумление и восторг, а вот «Рим похож иа Харьков» — это было большой новостью, это запомнилось и пошло из уст в уста; стали говорить, что Европа Чехову не понравилась…

«Непоседа ты, Антоша!» — заметила Мария Павловна, провожая брата на вокзале в Москве.

В дорогу была взята записная книжка — первая, дошедшая до нас. В ней запись: «Выехал 17 марта. Получена от прокурора в подарок бутылка водки». Дальше дорожные заметки чередуются с набросками к повести «Три года»: «Пробовал приспособление для писания в вагоне. Ничего, пишется, хотя и плохо». Работа продолжалась, когда это удавалось, и за границей.

О впечатлениях от Европы лучше всего рассказывают письма.

Из Вены: «Ах, друзья мои тунгусы, если бы вы знали, как хороша Вена! Ее нельзя сравнить ни с одним из тех городов, какие я видел в своей жизни. Улицы широкие, изящно вымощенные, масса бульваров и скверов, дома все 6- и 7-этажные, а магазины — это не магазины, а сплошное головокружение, мечта! Одних галстухов в окнах миллиарды! Какие изумительные вещи из бронзы, фарфора, кожи! Церкви громадные, но они не давят своею громадою, а ласкают глаза, потому что кажется, что они сотканы из кружев. Особенно хороши собор св. Стефана и Votiv-Kirche. Это не постройки, а печенья к чаю. Великолепны парламент, дума, университет… все великолепно, и я только вчера и сегодня как следует понял, что архитектура в самом деле искусство. И здесь это искусство попадается не кусочками, как у нас, а тянется полосами в несколько верст. Много памятников. В каждом переулке непременно книжный магазин. На окнах книжных магазинов попадаются и русские книги, но увы! это сочинения не Альбова, не Баранцевича и не Чехова, а всяких анонимов, пишущих и печатающих за границей. Видел я «Ренана», «Тайны зимнего дворца» и т. п. Странно, что здесь можно все читать и говорить, о чем хочешь».

Из Венеции: «Весь день от утра до вечера я сижу в гондоле и плаваю по улицам или же брожу по знаменитой площади святого Марка. Площадь гладка и чиста, как паркет. Здесь собор святого Марка — нечто такое, что описать нельзя, ; дворец дожей и такие здания, по которым я : чувствую подобно тому, как по нотам поют, чувствую изумительную красоту и наслаждаюсь.

А вечер! Боже ты: мой Господи! Вечером с непривычки можно умереть. Едешь ТЫ на гондоле… Тепло, тихо, звезды… Лошадей в Венеции нет, и потому тишина здесь, как в поле. Вокруг снуют гондолы… Вот плывет гондола, увешанная фонариками. В ней сидят контрабас, скрипки, гитара, мандолина и корнет-а-пистон, две-три барыни, несколько, мужчин — и ты слышишь пение и музыку. Поют из опер. Какие голоса! Проехал немного, а там опять лодка с певцами, а там онять, и до самой полночи в воздухе стоит смесь теноров, скрипок и всяких за душу берущих звуков.

Мережковский, которого я встретил здесь, с ума сошел от восторга. Русскому человеку, бедному и приниженному, здесь, в мире красоты, богатства и свободы, нетрудно сойти с ума. Хочется здесь навеки остаться, а когда стоишь в церкви и слушаешь орган, то хочется принять католичество.

Великолепны усыпальницы Пановы и Тициана. Здесь великих художников хоронят, как королей, в церквах; здесь не презирают искусства, как у нас: церкви дают приют статуям и картинам, как бы голы они ни были».

«Вообще говоря, нет местечка, которое не возбуждало бы воспоминаний и не было бы трогательно. Например, домик, где жила Дездемона, производит впечатление, от которого трудно отделаться».