Стефан Цвейг - Федор Константинов

в его память, что потом Роллан написал об этом восхитительное с кучей мелких подробностей эссе «Старый Орфей».

Свой тридцать шестой день рождения Стефан отметил в Вильнёве у Роллана и на следующее утро перед отъездом в Женеву вручил другу конверт, где лежал дописанный позапрошлой ночью текст, названный им «Testament meines Gewissens» («Завещание моей совести»). В этом эмоциональном и откровенном послании австрийский коллега уверял, что никто не сможет его заставить взять в руки оружие и стать комбатантом, что он скрепя сердце выполняет приказы Военного архива, но не желает и не хочет возвращаться домой. Из этого «завещания» Роллан узнает, что друг всем сердцем хотел бы остаться в Швейцарии до конца ненавистной войны, дождаться угасания в людях империалистической агрессии и жажды крови.

По пути в офис Международного комитета Красного Креста в Женеву у писателя прямо в поезде родится замысел новой печальной новеллы – ведь при встрече на озере Роллан поведал ему в том числе и о судьбах беженцев и дезертиров. Первые предложения сами собой «зашагали» ровным военным маршем на страницы его дорожной тетради: «В летнюю ночь 1918 года, неподалеку от маленького швейцарского городка Вильнёв, рыбак, плывший в лодке по Женевскому озеру, заметил на воде какой-то странный предмет. Приблизившись, он различил кое-как сколоченный из бревен плот; находившийся на нем голый человек пытался продвинуться вперед при помощи доски, заменявшей ему весло».

Так рыбаком будет спасен беглец из России. Местное общинное управление окажет ему посильную помощь в виде одежды, еды и комнаты в гостинице. Бедняге оставалось благополучно переждать окончания войны, но русскоговорящий управляющий гостиницы так и не смог ему втолковать, что домой в Россию, к жене и ребенку в данный момент он вернуться не может. Что в России свергли царя, а существующие границы между странами не позволят ему «прямо сейчас» перебраться к родному дому на Байкале. Несчастный русский солдат по имени Борис не поверит советам и словам и направится не к постоялому двору, а к озеру. «Случай захотел, чтобы тот же рыбак на следующее утро нашел голое тело утопленника. Русский заботливо сложил на берегу подаренные ему брюки, шапку и куртку и вернулся в озеро так же, как перед тем появился из него. О происшествии составлен был протокол, и так как фамилии чужестранца не знали, то на могиле его поставили простой деревянный крест, – один из тех скромных памятников безвестной судьбы, которыми покрыта теперь Европа от края до края»{304}.

* * *

В Женеве Цвейг посещает офис Комитета Красного Креста, пишет о работе этого удивительного учреждения в очерке «Сердце Европы»{305} и дополнительно в книге, посвященной беспримерной жизни и творчеству Ромена Роллана. Его героической биографии и служении человечеству первые полтора года войны в «единственном интернациональном пункте, связующем нации».

Пребывая несколько недель в этом городе, Стефан по рекомендации Роллана познакомится со многими его друзьями, такими как писатель Рене Аркос, «видевший, как и он, все ужасы войны и ненавидящий их, подобно своему другу, более ясно сознающий драматичность момента… рассудительный, чистый и добрый». Или молодой добродушный поэт Пьер Жув, пылавший «экстазом доброты», страдавший «до последнего нерва от несправедливости мира». Вместе с Жувом Цвейгу предстояло с одной сцены в Цюрихе декламировать стихи: Пьер читал по-французски, а Стефан – отрывки из «Иеремии» на немецком языке. И это во время войны, когда родины двух поэтов-гуманистов продолжали изливать, источать, извергать ненависть друг на друга!

В Женеве судьба сведет его и с «фанатиком социального переворота» Анри Гильбо, и с бельгийским художником Францем Мазерелем, ставшим с первой минуты общения близким другом австрийского писателя на всю жизнь: «Через день мы настолько доверяли друг другу, словно были знакомы годы, и, как водится на фронте, обращались друг к другу на братское “ты”». Мазерель перебрался в Швейцарию вскоре после начала войны. Когда немцы заняли его родной Гент, он бежал со своей будущей супругой Полиной во французский город Дюнкерк, а потом в Женеву, где попал в круг поэтов и художников, соратников и «учеников» Ромена Роллана.

Графические рисунки Мазереля, выражавшие возмущение и протест против братоубийственной войны и социальной несправедливости, будут печатать в «Les Tablettes» и на заглавной странице ежедневной «La Feuille», руководимой Жаном Дебри. Рисунки своего друга, созданные в период военного апокалипсиса, писатель наделял особой магической силой, способной при иных способах «распространения» даже сократить время войны: «Каждое утро La Feuille публиковала какое-нибудь новое из его обвинений в рисунке, и каждый рисунок возлагал вину не на тот или другой народ, а на нашего общего врага – войну. Как мы мечтали, чтобы их можно было сбрасывать с самолетов вместо бомб, как листовки, над городами и окопами, эти без слов, без знания языка понятные каждому, даже самому непонятливому, гневные, ужасающие, клеймящие позором разоблачения; они – я убежден в этом – сократили бы время этой войны. Но, к сожалению, они появлялись лишь в небольшой газетке La Feuille, которая почти не была известна за пределами Женевы…»{306}

Из Женевы Стефан и Фридерика вернулись через Берн в Цюрих. Там они вновь станут присматриваться к посетителям «Одеона», полюбят ночные прогулки по улицам, чувствуя себя в безопасности и даже «дома больше, чем в своем собственном отечестве». С какого-то момента Стефан начнет смущаться и осознавать «вину за то, что еще цел и невредим». До конца года Фридерике предстояло вернуться в Вену (срок ее паспорта истекал), а Стефан оставался в Цюрихе, продолжая знакомиться с новыми людьми. Вскоре судьба свела его с журналистом и переводчиком Эрвином Ригером, избежавшим военной службы в австрийской армии с помощью блата. Его родственник, лейтенант Алоиз Вельце, присвоивший Цвейгу в декабре 1915 года звание капрала, помог юноше благополучно задержаться в Швейцарии. В Цюрихе Ригер преспокойно работал в аптеке помощником фармацевта, читал в углу газеты и книжки, а когда закончилась война, тут же оставил белый халат и проявил свои незаурядные литературные дарования.

Мы говорили, что Эрвин Ригер станет первым биографом Цвейга, но главные его заслуги состояли в содействии писателю при работе с подготовкой и исследованием документов на французском языке. Эрвин помогал собирать и структурировать гигантский объем архивных материалов о королеве Марии-Антуанетте, изучал документы, проливающие свет на неизвестные эпизоды истории борьбы Кальвина против Сервета и Кастеллио, тома эпистолярного наследия и мемуаров современников Наполеона, Жозефа Фуше, Бальзака.

* * *

На 8 января 1918 года в городском театре швейцарского города Давос были запланированы пацифистские выступления многих журналистов и писателей, в том числе Цвейга, Вильгельма Шмидтбона и Андреаса Лацко (Andreas Latzko, 1876–1943), с которым Стефан как раз тогда и познакомится, сохранив дружеские отношения на следующие два десятилетия, до тех пор, пока, как