Сельма Лагерлеф - Девочка из Морбакки: Записки ребенка. Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф

— Но он, наверно, поправился?

— Нет, не поправился. Он кричал и бесновался, кинулся на эту троицу, словно с намерением их задушить. Началась ужасная схватка, сбежался народ — ведь вся гостиница проснулась от выстрелов и жуткого шума, — и он, увидев, что сейчас его скрутят, схватил револьвер и застрелился.

— Застрелился?

— Холостыми подменили в револьвере только три патрона, остальные были настоящие.

— Какой кошмар!

— Вот видишь, — сказала полковница. — Как по-твоему, разве это не ужаснее всех историй с привидениями?

— Да, тетя, вы правы, — сказала я. — А что случилось с остальными? Ведь их бы следовало посадить в тюрьму.

Полковница несколько смешалась.

— Я правда не помню, что с ними сталось, — сказала она. — Столько лет прошло. Наверно, дело замяли, как говорится. Ведь за то, что люди наряжаются привидениями, наказания не предусмотрено.

На столе подле полковницы стояли часики, и я увидела, что мое время давно вышло, поэтому я встала, собираясь уйти. Полковница посмотрела на меня.

— Прекрасно быть молодым, — сказала она. — Но и опасно. Один ошибочный поступок — и вся жизнь разрушена.

По дороге домой я невольно размышляла об истории с четырьмя студентами. Конечно, я поверила, что это правда, ведь полковница рассказывала очень серьезно, даже по-настоящему взволнованно, но тем не менее было во всем этом кое-что странное. Например, револьверы, были ли они в Швеции во времена полковницыной молодости, лет этак тридцать назад? Хотела бы я знать.

Но если револьверов тогда не было, то вся история, наверно, выдумка?

Или, может, случилась она не в старину, а совсем недавно, и полковница сказала, что слышала ее в молодости, затем только, чтобы я не догадалась, о ком идет речь?

И почему она не назвала имен студентов, коли история старая?

Странно, что мадемуазель фон К. сидела у полковницы и плакала. Мадемуазель-то фон К. не из тех, у кого глаза на мокром месте.

Вдруг что-то случилось с ее женихом?!

Вдруг он и есть тот медик, который сошел с ума и застрелился?

Ох нет, вряд ли уж все так скверно.

Не мог Господь так жестоко наказать меня за то, что произошло вечером в канун Пасхи. Это было бы несправедливо. Он же знает, как мне трудно что-нибудь сказать, когда кругом много народу, и как я стесняюсь перед дядей Уриэлем, и Даниэлем, и мадемуазель С.

К тому же наказывать надо меня, а не студента.

Нет, то, что рассказала полковница, все-таки имело касательство к ней самой.

Я старалась додуматься, как все это взаимосвязано. Вчера весь день размышляла, но так ни к чему и не пришла. И сейчас по-прежнему теряюсь в догадках.

Кстати, вчера случилось еще кое-что очень странное.

(Ну вот, пришла из церкви Улла с Элин и Алланом, так что на сегодня, пожалуй, закончу.)

(Сегодня мне полегчало, но тетя полагает, что лучше посидеть дома, пока я совсем не поправлюсь. Так что нынче я тоже могу сколько угодно писать дневник.)

Ну так вот, первым делом расскажу о другом странном происшествии, случившемся в субботу.

Придя домой с английского урока, я ужасно удивилась, потому что за большим столом в столовой сидел дядя Уриэль, разложив перед собой массу каких-то бумаг. (Обычно дядя раньше половины четвертого домой не приходит, а сейчас было всего-навсего четверть третьего.) Он снял со стола скатерть и сидел, стараясь привести в порядок кучу каких-то листов и листочков.

С виду казалось, будто все эти бумаги раньше были свернуты трубочкой, потому что теперь скручивались и загибались и дядя никак не мог с ними сладить. Он сделал мне знак, чтобы я помогла ему их расправить, что я, конечно, сделала с удовольствием.

Я сразу обратила внимание, что бумаги исписаны красивым почерком, и подумала: интересно, о чем там речь, — однако предпочла показать дяде, что не любопытна, и смотрела в пространство. Но дядя обладает удивительной способностью угадывать, о чем я думаю, и теперь он засмеялся и сказал, что этот хлам я вполне могу прочесть.

И он тотчас придвинул ко мне целую стопку листов.

— На-ка посмотри, что это такое.

Как пишут в романах, дважды меня просить не пришлось. Мне казалось невероятно волнующим, что можно прочитать рукопись, страницы, которые позднее будут напечатаны. Я развернула первый лист и начала читать.

«Элисиф. Пьеса в стихах в пяти действиях и восьми картинах». Вот и все, что стояло на первой странице.

Написано было необычайно красиво, словно напечатано, и выглядело весьма соблазнительно и многообещающе.

На второй странице обнаружился перечень действующих лиц. Ужасно длинные и красивые имена королей, рыцарей, епископов, благородных дам и монахинь. Заглавные буквы выведены особенно красиво, с множеством завитушек и росчерков. Список был длинный, занимал всю страницу.

На третьей странице я прочла: Первое действие. Первая сцена, а ниже — очень подробное описание средневекового шведского замка. Упомянуты и сводчатые коридоры, и коньки крыш, и ворота, и башни, и лестницы, и увитая плющом стена. Все выписано так красиво и тщательно, что хоть сейчас отсылай в набор.

На четвертой странице сообщались имена тех, кто участвовал в первой сцене. Сплошь немецкие ландскнехты на службе короля Альбрехта Мекленбургского. Они сидели за столом во дворе замка, пьянствовали и пели шведскую застольную песню.

Пятая страница начиналась с питейной песни ландскнехтов. Звучала она так:

На алой зареС мечами в рукеШагаем мы всеВверх по горе.

И все. Продолжение отсутствовало.

— Ну, нашла что-нибудь? — спросил дядя.

— Да, тут начало пьесы под названием «Элисиф», — сообщила я.

— А как по-твоему, что вот здесь? — сказал дядя, показывая на несколько стопок бумаги, которые просмотрел сам. — Опять же начало пьесы под названием «Элисиф».

— И больше ничего, дядя?

— Сказать по правде, думаю, да. Просто упражнения в каллиграфии.

Тут я определенно сказала большую глупость:

— Дядя, это вы сочинили?

— Не стыдно тебе спрашивать, растрачивал ли я свое время, каллиграфически выписывая такую чепуху?

Я ответила, что думала, дядя написал это давно-давно, в бытность студентом или школьником.

— Ну, раз уж тебе так хочется знать, то, пожалуй, я могу сказать тебе, что получил этот пакет сегодняшней почтой из Упсалы. Один из моих тамошних друзей был опекуном, или как уж его назвать, некого студента, завзятого кутилы и шалопая, который теперь вот взял и застрелился. Эти бумаги, очевидно, все, что после него осталось, и мой друг обратился ко мне с просьбой просмотреть их и сообщить, годятся ли они на что-нибудь.