Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

был быть дипломатом либо по профессии, либо по призванию. Гронский не был ни тем, ни другим, международная политика интересовала его весьма отдалённо, и прямой его специальностью было местное самоуправление, которое он знал и теоретически, и практически. В Государственной думе даже такой видный политик, как П.Н. Милюков, не придавал значения этому, конечно, очень существенному для России вопросу, и Гронский с грустью говорил о том, что Милюков его «не понимает». Но в то же время, несмотря на свою молодость (Гронскому было в то время 36 лет), у него был политический опыт работы в Государственной думе.

Гримм, быть может, отчасти из невольной зависти к такой видной роли, как роль главы делегации в САСШ, вероятно, преувеличивал, говоря о «национальном провале», грозящем Гронскому, если ему не удастся осуществить свою миссию в Северной Америке. Но нельзя не признать, что назначение Гронского тоже было «экспериментом», и в конечном счёте, вероятно, экспериментом неудачным. Я, говоря откровенно, старался не думать о том, как Гронский по приезде в Америку развернёт свои дипломатические таланты, и в глубине души предвидел катастрофу. Гронский был прекрасен как адъютант при крупном политическом деятеле вроде Милюкова, но самостоятельности, нужной для «главы», у него не было, а его подверженность всяким влияниям делала из него фигуру, совершенно неподходящую для Америки.

Помню разговор с ним в апреле 1917 г., когда я, проводя аналогию между февральской революцией 1848 г. во Франции и расстрелом рабочих в июне этого года с нашей революцией 1917 г., говорил, что необходимо и нам начать расстреливать главарей большевизма, дабы не опоздать с этим. Гронский был в ужасе от моих слов. Несмотря на своё знание России, он находился, как и многие в кадетской партии, в розовом тумане «керенщины», что было характерно для всей Февральской революции, а не для одной эсеровской партии. Гронский считал мои рассуждения «теоретическими», а исторические аналогии, которые я проводил и в вопросе Учредительного собрания, неправильными. Но со времени приезда Ленина я увидел мягкотелость, проявляемую в отношении большевизма.

После этого разговора я понял, что Гронский, человек наиболее близкий мне из имевших влияние при Временном правительстве, ничуть не выше всех других деятелей своего времени и не представляет собой образец политического творчества и проницательности. Его назначение главой делегации в САСШ было мне приятно с точки зрения житейской, и я был спокоен в отношении политической честности всего нашего предприятия, чего нельзя было бы сказать, если бы во главе встало лицо вроде Энгельгардта, но международно-политический успех его оставался для меня сомнительным.

Было бы, однако, несправедливо утверждать, что Гронский не проявлял к нашему делу должного интереса или внимания. Наоборот, он принёс нам огромную пользу своим правительственным положением, связями и той подкупающей общительностью, которая располагала к нему даже его политических противников. Подчеркну, между прочим, что, несмотря на разность политических вкусов и взглядов, Гронский был в самом тесном общении с П.Б. Струве и советовался с ним по целому ряду вопросов, касавшихся делегации.

Отмечу особое положение в делегации представителя военного ведомства С.П. Карасева, который имел свои собственные задания и с самого начала поставил себя особняком, подчёркивая, что он лишь формально принадлежит к делегации, вернее, лишь формально подчиняется Гронскому. Это загадочное положение военного члена делегации находилось в полном соответствии с тем, что впоследствии стало называться «милитаризацией власти» и что было крайне характерно для всего периода гражданской войны. Но было здесь и нечто специфическое: нет сомнения, что инструкции военного ведомства не только скрывались от Гронского и от меня как представителя дипломатического ведомства, но и таили замыслы, прямо противоположные нашим официальным.

Если бы наша делегация доехала до САСШ в условиях сохранения южнорусского правительства, нет сомнения, что Карасев преподнёс бы Б.А. Бахметьеву сюрприз самого неожиданного свойства. Теперь, однако, внешне корректный военный представитель более «украшал собой» делегацию, чем входил в её состав. Так, например, в наших предварительных совещаниях он не участвовал, как и вообще в политической подготовке делегации. Мне было поручено войти с ним в сношения, и долго военное ведомство скрывало даже фамилию лица, которое будет назначено.

Несомненно также, что Карасев, судя по его дальнейшему поведению, имел специальные поручения по линии контрразведки для Парижа и Лондона. Он поражал своей феноменальной памятью. Так, например, в Лондоне, познакомившись в отеле с моим другом В.Н. Шнитниковым, он, посмотрев на него внимательно, сказал: «Я видел вас такого-то числа в Сингапуре в компании трёх дам и пожилого мужчины с седой бородой в таком-то ресторане». Шнитников обомлел от удивления, так как он действительно находился в это время в Сингапуре, возвращаясь из Гонконга, где был агентом «Добровольного флота», в Европу. Оказывается, Карасев ужинал напротив в том же ресторане. После этой изумительной встречи мне не требовалось больше доказательств, что Генеральный штаб Деникина выбрал не последнее лицо из своего состава для посылки с нами в Америку. Это был видный специалист, несмотря на свой довольно скромный внешний облик.

Из других членов делегации особое положение занимал В.Н. Кривобок. Как я упоминал выше, он, в сущности, явился инициатором американской делегации. В САСШ он попал в 1915 г. с технической миссией инженера Ломоносова, крупного чиновника Министерства путей сообщения. Кривобок только что кончил Петербургский политехнический институт и поехал в Америку, к которой он, по его словам, с детства «чувствовал слабость, род недуга».

После большевистской революции Ломоносов перекинулся к большевикам и встал в оппозицию к Б.А. Бахметьеву, не признавшему октябрьского переворота. Положение технической миссии стало трудным, и Кривобок решил вернуться на юг России, но, вернувшись, сразу же стал стремиться назад, так как совсем «американизировался». Он сделал доклад самому Деникину о политическом положении Америки и указал на неослабевающий интерес к русскому вопросу. Считая, что вопрос этот интересует американцев не только платонически, Кривобок подал Деникину мысль о посылке особой миссии чисто политического характера. Естественно, когда Деникин заинтересовался его планом, Кривобок попал в число делегатов как человек, уже знакомый с американской жизнью и нравами, а также потому, что он безупречно владел английским языком, а таких было немного среди правительственных чиновников юга России.

Любопытная деталь: на первом докладе о делегации, где был указан возраст всех её членов, против фамилии Кривобока стояло 32 года, а в паспорте, выданном ему перед отъездом из Ростова, значилось 29 лет. Кривобок, боясь почему-то указать свой истинный возраст, накинул пять лет для солидности — приём, по-видимому, «американский», для молодых карьеристов весьма удобный. Присмотревшись к Кривобоку, я вскоре увидел, что знание Америки у него