Дорогой папочка! Ф. И. Шаляпин и его дети - Юрий А. Пономаренко

и из Токио в Париж не позвонишь: «Машенька, бросай всё и приезжай!» В Токио ему пришлось пропеть два концерта, потом поехать в Америку напечатать пластинки. И, конечно, оказались сложности, что-то там не ладилось, с кем-то не удалось сговориться, потому, что не было рядом человека, который всё улаживал и устраивал.

В Нью-Йорке (кажется, в Нью-Йорке) отец должен был выступать ещё и по радио вместе с Бингом Кросби. Бинг Кросби был замечательным человеком, и его все любили, но он был джазовым певцом, а отец – оперным. Вот и представьте себе, какой вышел американо-русский «салат»: Шаляпин и Кросби на одном блюде! Я никогда не слышала этого дуэта и, кажется, не слышали его и мои братья и сёстры, а запись, наверное, не сохранилась. Жаль. Было бы любопытно послушать, как они там вместе подвизались!

Священные крысы

В Японии я была два раза. Первый раз мы выехали из Марселя, и после остановки в Кобе наш пароход зашёл на полдня в Шанхай. Все, конечно, уже знали, что на пароходе Шаляпин, и местная русская колония устроила ему грандиозную встречу. Как известно, в Шанхае пароходы не подходят к самой пристани, и мы остановились в метрах пятистах от неё. И вот мы увидели на берегу огромное панно: Ш А Л Я П И Н. Оно состояло из отдельных букв, и каждую букву держал человек. Мы не высаживались, но к нам на пароход на многочисленных лодках направились всевозможные делегации с приветственными криками: «Шаляпин! Шаляпин!» Когда вся эта армада поднялась на пароход, началось что-то неописуемое. Мужчины и женщины наперебой целовали нам руки, вздыхали, охали и ахали от восторга, захлёбывались от волнения, не могли связно говорить. Такого, кажется, я не видела за всю мою жизнь!

Контракты в Японию и в Китай были подписаны в Австрии, в очаровательном горном местечке возле Инсбрука. Там и появился этот Строк, отцовский импресарио на весь Дальний Восток. Надо сказать, что к этому времени отец чувствовал себя очень неважно, и ехать куда-то за тридевять земель в Азию ему не хотелось. Но с деньгами было плоховато, и ехать пришлось. Отец очень хотел, чтобы на этот раз – ведь путешествие рассчитано почти на полгода – я поехала тоже, хотя путешествие мне не очень улыбалось: я была уже в третьем классе лицея, и в Париже у меня оставалось много друзей и подруг. Но родители уговорили – представлялся великолепный случай увидеть Японию и Китай, и надо было им воспользоваться. Так мы и уехали. Поездка длилась тридцать один день и оказалась замечательной. Хотя в Китае уже находился импресарио отца на Дальнем Востоке Строк, с нами увязался плыть и Кашук, не хотевший оставлять отца один на один со своим конкурентом. Вот только несчастный Михаил Эммануилович совершенно не выносил морской качки, а качало нас буквально в продолжение всего путешествия, особенно первые пятнадцать дней в Индийском океане. Качало днём и ночью. И всё это время бедный Кашук лежал на палубе, как труп. Вообразите короткое туловище, огромный живот и совершенно лысый череп, и вы получите Кашука в морском путешествии. Сначала его сторонились, но в конце концов привыкли и шагали через него, как через рыхлую колоду, к тому же он никого и ничего не замечал.

Назывался наш пароход «Хаконе-Мару». Он был очень удобным, не то, что те каботажные суда, на койках которых отец не помещался. В нашем распоряжении здесь была просторная каюта, с большой, по его росту, кроватью. На пароходе оказалось много молодых голландцев, и мы с ними весело играли в шахматы. Большинство из них были банковскими служащими и биржевыми маклерами, и все они по каким-то делам направлялись в Сингапур. Был среди них один очень молодой и очень милый, но столь же скучный человек по фамилии Родемакер. Помню его всегда с плиткой шоколада в руках. Мне кажется, что он был немножко неравнодушен ко мне. Из его слов я поняла, что он был уже настоящим банкиром, командированным его банком на нечто вроде стажировки. Родемакер отлично играл в шахматы, и они стали нашим любимым пароходным времяпрепровождением. Всё было бы хорошо, если бы к нам не присоединился отец, требуя, чтобы играли и с ним. Но я уже сказала, что играл он очень плохо и всегда проигрывал. Проигрывать же он не любил, и опять получались истории: даже мне и даже в шахматы проигрывать он не хотел.

Помню ещё двух англичанок, довольно молоденьких, которые тоже плыли с нами на пароходе. Они очень хорошо знали, кто такой мой отец, «упали» на знаменитость и завели с ним отчаянный флирт. Думаю, что отца флирт не только забавлял, но и откровенно ему нравился. Однако мать, которая была так же ревнива, как и он, сентиментальное развлечение отца переносила с трудом и, когда уже не могла сдерживаться, отчаянно ругалась. Мне же это всё казалось до отвращения противным – хоть караул кричи! В таком вот «амбьянсе»102 мы и доплыли до Кобе, с остановкой в Шанхае, где отцу была устроена торжественная встреча, о которой я уже рассказала. Кстати, среди встречавших оказался тогда и Вертинский. Японцы считали отца чем-то вроде божества, каким-то северным богом, вдруг появившимся на их жёлтом острове. Они называли его «Намбер уан бой»103. Главное же – что он был высокий и без волос на теле. При всяком удобном случае они носили его на руках: от порта до отеля, от отеля до поезда и т. д. В этом волосатому Карузо не повезло бы. Голос, конечно, был замечательный, но вот волосы – на руках, на ногах, на груди… Впрочем, я не знаю – был ли Карузо в Японии или нет.

В Кобе мы пробыли всего несколько дней, на два-три концерта, и поехали в Осаку. Там прожили недели три и поездом отправились в Токио. Это была живописнейшая из поездок. Поезд наш оказался дачным, плёлся как черепаха, и вдобавок останавливался на каждом полустанке. Оборудован же он был на американский манер: вагоны широкие и большие, с открытой платформой сзади, так что можно было стоять и приветствовать оставшихся. Шёл он чуть ли не четыре часа, причём на каждой остановке появлялась толпа японцев и по-японски пела «Эй, ухнем!», сопровождая пение тромбонами, фанфарами и барабанным боем. «Эй, ухнем!» на японский лад было что-то невероятное и исключительно колоритное. Отец должен был