Геннадий Прашкевич - Станислав Лем

17

Станислав Лем внимательно наблюдал за изменениями в мире.

Писателю, пережившему войну, несколько оккупации, потерявшему многих близких и друзей, новый миропорядок не казался добрым.

Из письма В. Капущинскому (13 декабря 1972 года):

«О здоровье (моём) — кратко. Практически nervus acusticus[79] повреждён. Исследования показали, что исчезла не столько абсолютная сила моего слуха, сколько способность различения звуков речи от фонового шума — что на практике выглядит так, что я слышу произносимые слова, но не понимаю их. Слуховой аппарат при этом не очень помогает, поскольку усиливает “всё как есть”. Я в последнее время, правда, не обращал особенного внимания на уши, потому что никак не мог избавиться от бронхита, а вдобавок начались новые серьёзные атаки астмы; что удивительно, мне пришлось принимать таблетки и порошки, предназначенные для моего Томека! Ну, я принял какие-то миллионы пенициллина, и бронхит прошёл. Атаки астмы тоже стали реже и слабее, но совсем не проходят, потому что я курю, не могу не курить, потому что если не курю за машинкой, то вместо того, чтобы думать о писании, нервно начинаю ощупывать руками всё вокруг, разыскивая сигареты, зажигалку и т. п.

Впрочем, и это всё мелочи. Гораздо хуже для меня бессонница.

Не сама по себе, я ведь могу лежать и без сна, — но из-за бессонницы я не могу писать, потому что в голове сплошной туман. В последнее время стало несколько лучше, но подозреваю, что это произошло как бы “само по себе”, а не от какогото лечения. Я ведь долго принимал барбитураты, понимая, что нельзя этого делать. “Mogaden” и “Phenergan” избавляли от астмы, я даже засыпал сначала, зато потом, как телёнок, вставал и кружил по дому, такой тупой, что не дай боже. Но, повторяю, всё это как-то вдруг прошло, и теперь я сплю свои шесть с половиной часов, чтобы утром добраться до пишущей машинки…»

И далее:

«Как у меня издавна водится, планировал я одну книгу, а написал совсем другую, под названием “Wielkość urojona”. По-польски это звучит исключительно хорошо, а вот по-русски, например, не очень, потому что надо решать, или это mnimaja wieliczina, или mnimoje wieliczije, в то время, как у нас оба значения заключены в одном слове; по-немецки тоже можно сказать “Imaginäre Grösse”.

Вообще-то это антология Вступлений к Ничему, хотя и не совсем, потому что всё это теперь “сфутурологизировалось” и стержень книги составляет “Голем”, о котором я наверняка уже должен был когда-нибудь пану профессору писать; и этот Голем, с его инаугурационной лекцией о Человеке, стоил мне, скажу скромно, больше кровавого пота, чем я бы хотел. На него ушла пачка бумаги в 500 листов, а осталось 30 страниц машинописи, но зато это имеется в самом деле, и самый суровый мой критик (не какой-нибудь Калужиньский, а моя жена) сказала, что написанное зияет каким-то чудовищным величием. Одним словом — Intelligence Quotient 600. Но над другими кусочками “Мнимой величины” я плачу и скрежещу зубами по-прежнему и уже вижу, что к сроку 1 января 1973 года не уложусь. Всего-то сто страниц, но когда в двух второстепенных предложениях я упоминаю о какой-нибудь вымышленной книге, например, о “Психоанализе палеонтологии”, то непременно должен хотя бы коротко показать её идейку. Короче, приходится ужасно ломать голову, и я рад был бы закончить “Мнимую величину”, но пока сделано лишь три четверти…»

И большая приписка к письму:

«Братья Стругацкие (не знаю, читали ли Вы этих Братьев) написали в этом году повесть “Пикник на обочине”, и знакомые из СССР прислали мне номера журнала, в котором это опубликовано. Прекрасно написано, дьявольски увлекательно, сенсационно. А смысл такой: прилетели некие космические хулиганы, устроили Пикник на Обочине, затем сели, улетели и оставили после себя некие “зоны посещения”, в которых полным-полно всяческого “хлама”. Но хлам этот — некие объекты, нарушающие все законы термодинамики и Ньютона, и вообще что только себе “пожелаете”. Концепция, как мне представляется, довольно нигилистическая, хуже того, даже какая-то плоская — “nu, znaczit, nie stiesnialis bratja po razumu, nachuliganili i ujechali”. Я тут по этому поводу даже соответствующее послание накатал, так как сегодня Братья — единственная авторская пара, с которой вообще стоит дискутировать».

И ещё одна приписка к письму:

«Издатели из США аккуратно присылают мне каждые десять дней пачку новых научно-фантастических книжек — и у меня нет слов! Я не в состоянии ни одной этой книжки прочитать, максимум 10–15 страниц, потом делается мне тошно, настолько это дурно и такие они все собой довольные. Я не знаю, читали Вы что-нибудь об Иоахиме Чайке, нет, ошибся, Jonathan Seagull. Какой-то тип, пилот по профессии, гуляя по пляжу, услышал, как чайка к нему обратилась. И он написал книгу об этих откровениях, и заработал на ней миллионы. Тамошней публике всё это нравится, что же удивительного в том, что чудовищные бредни, которые я даже в постели перед сном не могу читать, в Америке сходят за научную фантастику…»{166}

18

Из писем Станислава Лема.

Владиславу Капущинскому (от 24 апреля 1973 года):

«Новую книгу (“Мнимая величина”) сдал в январе в печать.

В том же месяце начал читать еженедельные лекции в Ягеллонском университете — о теории и практике научной фантастики, на факультете польской филологии. Не исключено, что продлю эти лекции и в следующем году. Очень много времени занимают иностранные дела. Я стал почётным членом Science Fiction Writers of America. Недавно был одиннадцать дней в Западном Берлине, сделал там серию докладов, интервью на ТВ и радио, встречался с читателями, с моим издателем, с переводчиками, с литературным агентом. Купил новый автомобиль, сорок футурологических томов, экземпляры немецкого издания “Абсолютной пустоты”, которая недавно вышла в ФРГ, подписал новые договоры и прибыл домой к праздникам. Как-то в этой суете сумел ещё написать небольшую работу, в которой изничтожил французского структуралиста Цветана Тодорова за его Теорию фантастики, и написал это на немецком языке, а потом перевёл на польский, чтобы напечатать у Я. Блоньского в журнале “Тексты”. А нужно ещё приготовить новые издания “Суммы” и “Философии случая” — и у нас, и в ФРГ, так что с этим тоже придётся возиться. Пока прячусь от нашей прессы, потому что все хотят видеть меня с утра до ночи.

А ещё я становлюсь известным в ГДР.

Выехал в 5.55 утра из Западного Берлина и, неправильно информированный, попытался проскочить в Восточный через так называемый Checkpoint Charlie. Там пропускают в основном иностранцев с правом проезда только внутри города. Тем не менее офицер на контроле разрешил мне проехать, потому что знал, кто я такой. В 6.15 я был на Александерплац. Воскресенье, везде пусто. Я остановился, чтобы спросить прохожего о дороге, ну он мне рассказал, что и как. А через 150 шагов меня остановил похожий на вермахтовца Wachtmeister Мюллер из der DDR Polizei в чёрных перчатках, потому что я нарушил правила (остановился там, где нельзя было останавливаться). Но, выяснив, кто я такой, издал несколько возгласов восхищения и, сняв перчатки, дружески пожал мне руку, заявив, что ему выпало исключительное счастье встретить своего любимого автора. То же самое произошло и на границе в Гёрлице…