Виталий Радченко - Байки деда Игната

Кто-то из тех бесчисленных Касьяновых внуков пришел на Кубань с атаманом Саввою Леонтьевичем Белым[3]. Они поселились в низовых станицах — от Катеринодара и до Темрюка с Таманью. А те, что год спустя добрались сюда с атаманом Харьком Чепигой[4], — в основном обосновались выше по течению нашей славной реки, по ее правому берегу...

И до того много расплодилось нашей фамилии, что куда ни ткнешься, — везде напорешься на родню, особенно дальнюю. Хотя сейчас пошли такие родичи, что не признают родства. Мы, говорят, однофамильцы! Так это на их совести пусть будет: «фамильцы» то они «фамильцы», а все ж — «одно»! Может, седьмая, а то и семьдесят седьмая вода на киселе, как говорится, черт козе дядько, а все ж свой, сродственник...

Дед Игнат часто повторял, что он обязательно читает фамилии захоронений в братских могилах. При этом он редко когда не натыкался на нашего вроде как бы однофамильца, а скорее — сродника. А так же, насколько он знал, на еще более отдаленного родича по материнской, как говорят, линии. Или кто-то на ком-то был женат, или кто-то кому-то кум-сват. Поглядишь, говаривал он, и подумаешь, что в той войне на всех наших поруха пришла. Ан нет, и в числе ныне здравствующих их предостаточно. Видать, и вправду казацкому роду нет переводу...

БАЙКА ВОСЬМАЯ,

про детские забавы сынов Касьяновых, от которых у них, случалось, чубы трещали

Дед моего деда, «старый» Касьян, женился после службы, когда ему было под пятьдесят, по понятиям того времени — очень поздно. Это мужчины из панов и бар-помещиков считались хорошими женихами после сорока пяти, когда у них чины «подходили», накапливалось какое ни то состояние и т.п. Простые шли под венец рано — лет в 16–18, а девчата выскакивали замуж и того ранее. Казацкая семья спешила обзавестись сыновьями, ибо на каждого хлопчика полагался земельный надел — «пай», а он для казака-кубанца был «все» — и справа, и страва, и его казна и достаток, и все остальное.

До женитьбы дети считались детьми, независимо от возраста, хотя с шести-семи лет гарцевали на конях, участвовали во всех домашних работах, невзирая на их сложность и тяжесть. В свободное же время им, как и любым детям, дозволялись умеренные шалости. А Касьяновы дети отличались не только живостью, но и неудержимой изобретательностью, особым рвением по части сумасбродств.

— Ну что у нас за дети такие, — сокрушался «старый» Касьян. — У людей дети как дети, а у нас байстрюки какие-то, анчутки и анцыбулята. И в кого они такие удались? Не пойму[5]…

При этом он, естественно, забывал о днях своего далекого к тому времени детства, когда и ему за то, что любил колобродить, перепадало то лозиной, то «хлудом», а то и кием, то бишь палкой… Ну, а в кого они «удались», то что тут скажешь? Бык и теля — одна родня…

Было у того «старого» Касьяна три хлопчика, один от другого на год-полтора младше, но где-то летам к десяти та разница стала стираться. Старший, тоже Касьян по прозванию, был заводилой всяких ребячьих происшествий. О самом раннем из их деяний, когда хлопчикам было годов по 12–13, сохранилась память, и дед Игнат повествовал нам эту историю с удовольствием, позволяющем подозревать его предвзятое одобрение той шалости своих, а значит, и наших почтенных предков.

В ту неблизкую нашим дням пору частенько можно было встретить чумацкие обозы — ватаги возчиков-чумаков, перевозивших на волах разные товары. Это сейчас их возят по железной дороге или автотранспортом, а в те времена грузили соль, рыбу, зерно и все другое, потребное для жизни, на возы, и волы неспешно тащили все это по чумацким шляхам и проселочным дорогам в разные места.

Такой обоз двигался медленно, волы шли со скоростью усталого пешехода, но они, эти самые волы, были очень выносливым, сильным тяглом, спокойным и надежным. Как говорится, медленно, но верно.

По кубанским дорогам чумаки обычно двигались вечерами и по ночам, отдыхая в жаркое время где-нибудь у речки или колодца. Пути чумацкие, им, чумакам, хорошо известны, исхожены, истоптаны, так что заблудиться им никакой угрозы не было, даже в темнющие южные ночи. Один такой накатанный шлях как раз и проходил через нашу станицу. Главная улица бурьяном не зарастала — по ней то и дело проезжали обозы, да и станичники, куда-либо едучи, норовили выскочить на шлях, более-менее прямой и широкий. А широким он был не только потому, что спасал станичников от пожарного наветрия, а скорее по другой причине. Дорога не была мощеной. Одна-другая гарба проедет, растолчет землю в пыль, и первый же дождик превратит пыляку в непролазную грязь. Приходится прокладывать новую колею, а для этого нужно было пустое место. Бывало, к зиме так разъездят тот шлях, что он кажется широкой грязевой речкой. Весной та «речка» высыхала, но под копытами тягла и тележными колесами очень скоро превращалась в мягкую пылевую перину.

Вот наши хлопчики и забавлялись частенько тем, что сгуртовавшись со станичными подростками, где-нибудь под вечер сгребали ту пыль в бугры и валы, и выстраивали их в два-три ряда поперек наезженной части дороги. Задержавшийся в поле станичник, возвращаясь к ночи домой, и уже предвкушавший конец трудового дня, врезался своей гарбой в такой бугор, застревал в нем, чертыхаясь, слезал, помогал коням вытащить телегу из пыляки, а через минуту-другую его приключение повторялось. Не подозревая в этих деяниях злого умысла, добродушные станичники сетовали на «несмышленышей», заигравшихся на шляху, и вроде как бы не ведавших, что творят…

А «несмышленыши» между тем заприметили сохнувшие вдоль забора дрова — выкорчеванные во дворах и иных местах пни, и быстро сообразили, что это — прекрасный материал для «шутки», более затейливой и более злой. И однажды к вечеру, увидев приближающийся к станице чумацкий обоз, ватага подростков по сигналу нашего Касьяна кинулась к этим пням и, молодецки поработав, на дальнем конце квартала соорудила поперек шляха ограду. Да не прямую, а по дуге, так, чтобы у нее не очень были заметны стыки с «хозяйскими» заборами-плетнями, перед которыми годами сохли те самые пресловутые дрова. Недостающие для стройки пни хлопчики таскали с соседних улиц. Дурное дело — нехитрое…

Закончив стройку на дальнем конце квартала, они перебежали к его началу, где и залегли в бурьяне и канавах, со злорадством наблюдая, как в надвигающейся ночной тьме чумацкий обоз медленно и торжественно втягивается в ловушку. И как только последняя гарба прошла мимо, — они с таким же радостным возбуждением воздвигли стену с тыла чумацкого обоза.

Волы головной гарбы между тем упирались в преграду и останавливались. Это делали и все остальные, наткнувшись на впередистоящих. Передний возница окликал своих волов, понукая их к движению, но и «цоб», и «цабэ» стояли, как вкопанные. Стегнув их для порядка хворостиной, хозяин соскакивал с гарбы, подходил к препятствию, ощупывал его.