Борис Горбатов - Дорога на Берлин

- Он бегает по улице, - объясняет немец по-русски, - и поджигает наши дома.

- Зачем? - хмурится Слюсарев.

- О, зачем? - всхлипывают женщины.

- Жечь не надо! - жестко говорит Слюсарев. - Довольно. Пожгли вы. Всю Европу пожгли. Будет! Где он?

- Вот он, вот он! - кричат на всех языках немцы.

Неподалеку мрачно стоит грязный, седой, всклокоченный немец в рваной соломенной шляпе. Смотрит исподлобья.

Увидя обращенные к нему взоры русских солдат, вытягивается, как только немцы умеют вытягиваться, мгновенно деревенея и превращаясь в автомат.

Потом он зачем-то начинает раздеваться. При этом он бормочет что-то бессвязное. Ничего нельзя разобрать.

- Он что же, сумасшедший? - догадывается Слюсарев.

- Да, да! - кричит немец. - Но он опасный сумасшедший. Он сожжет весь город, а нам отвечать за него. Убейте его, пожалуйста, битте!..

Слюсарев посмотрел на них на всех и вдруг захохотал.

- Ага! Теперь вы просите уничтожить ваших сумасшедших? А что ж вы сами-то раньше не связали да не убили вашего главного сумасшедшего Гитлера, а? А выпустили его мир жечь... А теперь... Эх, вы!.. - И он брезгливо трогает плечо маньяка. - Ну ты, пойдем, что ли!..

...Рассеивается дым...

Через главную площадь Шверина медленно и молча идет колонна.

Это - советские дети, освобожденные из лагерей смерти, из рабства, из "экспериментальных" клиник...

Истощенные, измученные, с лицами уже не детскими, бледными и бескровными - молча идут они на сборный пункт, где ждут их машины.

А на тротуарах так же молча, словно застыв, стоят бойцы и офицеры майоры, полковники, даже генералы. Стоят и вглядываются в бледные ребячьи лица, ищут своих.

И Дорошенко стоит тут же. На его каменном лице не заметно волнения. Только глаза с тоской и надеждой ищут, ищут, ищут одного среди тысячи...

И взволнованный Автономов тревожно следит за движением его взгляда больше, чем за колонной...

А дети идут, идут...

Вдруг нечеловеческий вопль вырывается из толпы офицеров:

- Вася!..

Какой-то пожилой майор бросается к колонне, выхватывает сына и прижимает, плача и ликуя, к своей груди...

На минуту смешалась колонна...

Кто-то закричал, заплакал...

Застыв, стоит Дорошенко.

И вот снова идут и идут дети... Их много, но нет среди них одного Юрика...

...Прошла колонна...

Осунувшийся и словно еще более постаревший Дорошенко медленно идет по улице.

И рядом с ним - верный и молчаливый друг его - корреспондент Автономов. Чуть сзади - Савка Панченко, ординарец.

Догорают пожары...

Стали на привал кухни...

Надвигаются сумерки.

Дорошенко останавливается перед серым целым зданием. Передернул плечами. Словно стряхнул с себя горькое - личное. Он больше не отец, потерявший детей, он снова офицер, строгий, волевой, требовательный.

- Посмотрим, - говорит он негромко. - Пожалуй, подойдет для штаба.

И он, сильно толкнув дверь, входит.

...Они идут по лестнице.

Пуст дом. Пуст, как тот домик с зеленою крышей, там, у Днепра...

И опять Дорошенко идет впереди, а сзади него - как тень - Автономов и Савка.

Они идут по пустым комнатам, по лестницам, через залы, где мусор и запустение...

Проходят второй этаж, поднимаются на третий и входят в большую полутемную комнату.

Распятье на стене.

Поникший Иисус в терновом венце...

Дорошенко останавливается на пороге.

И навстречу ему поднимаются все, кто есть в зале.

Это - дети. Немецкие дети. Приют.

Старая монахиня в белом чепце испуганно смотрит на майора и медленно поднимает руки вверх.

И дети вслед за нею поднимают руки.

Они стоят, эти маленькие, жалкие дети, и дрожат всем телом.

Что станет делать с ними большой и страшный русский офицер?

Будет убивать их, отрывать руки, ноги, мстить?.. Он стоит в дверях, широко расставив ноги, и смотрит.

Думает ли он сейчас о Юрике, о Гале, о доме своем разоренном, о жене на виселице?..

Он молчит.

Потом, не оборачиваясь, хрипло произносит:

- Савка!

Савка молча появляется рядом.

Продолжая смотреть на детей, Дорошенко приказывает Савке:

- Этих детей... накормить... быстро... И устроить куда-нибудь... Хорошо устроить. И чтоб я их... не видел!

И, круто повернувшись, выходит из зала.

...Госпиталь.

Вася в халате сидит на койке.

- Вот вам и ноги, Вася, - говорит Галя и подает ему костыли.

Вася робко берет их. Оперся на костыли. Встал. Засмеялся.

Солнечный луч играет на полу.

- Жить буду, Галя? - весело спросил Вася.

- Будете!

- И ходить буду?

- Будете.

Вася неуверенно сделал шаг. Сморщился. Опять пошел.

- На костылях всю жизнь ходить буду, а? - вдруг обернулся он к девушке.

- Что вы! Это временно. - Она следит за его движениями с неясным вниманием матери, у которой ребенок начал ходить.

Вася уверенней зашагал по палате.

Вдруг остановился.

- А воевать буду? - тихо спросил он.

- Будете! - улыбнулась Галя.

- Буду? - обрадовался Вася и закричал: - Живем, Галя! - И поднял костыль, как шашку.

...В соседней одиночной палате лежит Ирина, девушка из Жолибужа.

Ее интервьюирует Мак Орлан, знакомый уже нам американский корреспондент.

- Колоссально! - восклицает он. - Все, что вы нам рассказали, - первый сорт. Люкс! Я напишу о вас статью "Девушка из Жолибужа". А? Хорошо? Кричит?

- Не очень... - улыбается Ирина.

- Да. Вы правы. Тогда так: "Девушка, которая убила сорок мужчин". А?

- Врагов...

- "Девушка, которая убила сорок гитлеровцев"? Мм... это уже хуже. Не кричит. - Он усмехается. - Я скажу вам в двух словах тайну прессы. Все дело не в статье, а в заголовке. Но заголовок должен кричать.

- Я дам вам заголовок, - говорит, усмехнувшись, Ирина. - Вот. "Правда о варшавском восстании". Это здорово кричит.

- Вы думаете? - Он с сомнением покачал головою. - Правда? Восстание? Мм... это слово в чисто славянском вкусе. Мистика. Американский читатель любит точные понятия.

- Я знаю, - улыбается Ирина. - Цифры, деньги, кровь. Вам нужен заголовок в таком вкусе: "Восстание, которое было куплено за столько-то фунтов стерлингов и продано за столько-то". А? Это кричит?

- О-о! - смеется Мак Орлан. - Вы могли бы быть репортером. У вас есть чутье и чувство юмора. Я очень рад знакомству с вами. - Он чуть приподымается с места и кланяется.

- Спасибо. Я тоже рада вам.

- А теперь вернемся к делу. Я имею еще последний вопрос, но очень важный. Я хочу знать, что думают теперь... когда все кончилось... что думают поляки о Бур-Комаровском, об англичанах, о русских?..

- Вы хотите знать правду?

- О да!

Ирина оглядывается вокруг.

Мак Орлан тоже.

- Вы можете говорить вполне спокойно, - тихо произносит он. - Мы одни... и говорим по-английски... я гарантирую тайну...