Андрей Ветер-Нефёдов - УБИТЬ СТИВЕНА КИНГА

Я перечитывал эту сцену снова и снова, мысленно пытаясь увеличить пространство этого фрагмента до размера целой книги, но фрагмент оставался фрагментом. Были и другие книги, в которых мне нравилось два-три абзаца, и тогда, чтобы сделать их «полноценными», я наращивал на них что-то своё, придумывал историю до и после уворованного эпизода, надеясь, что получится совсем новое, отвечающее моим запросам полотно. Теперь понимаю, что получалось неважно. Когда я, тринадцатилетний «писатель», зачитывал мои сочинения маме, она сразу угадывала, что я украл, а что придумал сам. Это угадывание ужасно огорчало меня. Я никак не мог понять, как ей удавалось определить, с какого места начинался мой текст. Неужели он так уж отличался? Неужели мой язык был беден и скучен, а чужой текст оказывался значительно ярче моего? Но я не унимался и продолжал эксперименты. Так мои детские ручонки прорубали окно в будущий мир моего Дикого Запада.

Источниками моих знаний об индейцах в то время были не только приключенческие романы, но и Большая советская энциклопедия, а также статьи в периодических изданиях. Каждая из таких статей была, что называется, на вес золота. Журналы «Пионер», «Костёр», «Вокруг света», газета «Правда» с подробной информацией о восстании 1973 года в Южной Дакоте… Информация была скудна, а если говорить точнее, то она фактически отсутствовала. Не понимаю, на чём держался мой мальчишеский интерес. Неужели на выдуманных образах, к которым я прикипел, залпом прочитав книгу «Харка – сын вождя»?

В четырнадцать лет я получил от Леонида Владимировича Шебаршина в подарок книгу «Маленький Большой Человек». Этот роман отдёрнул занавес, за которым ждал меня мир настоящих индейцев – диких, грязных, безжалостных, но вместе с тем весёлых, любящих, дружных. «Маленький Большой Человек» пленил меня. Многое из прочитанного в этой книге было для меня ново, но оно, как ни странно, не удивило меня, не озадачило, она было ожидаемо и желанно. Томас Бергер рассказал мне то, что я хотел услышать, привёл меня туда, куда я хотел попасть. Я узнавал в «Маленьком Большом Человеке» детали моей прошлой жизни, узнавал понемногу себя, которым был когда-то давно. Эта великое произведение стало для меня главной книгой на многие годы.

Прошло одиннадцать лет, прежде чем я попал в Библиотеку иностранной литературы и обнаружил там сокровища – этнографическую и мемуарную литературу о колонизации Америки. Глаза разбегались, на всё не хватало сил. Ещё меньше хватало времени, хотя почти полгода я приходил в Иностранку с открытием и уходил оттуда последним. Я чувствовал себя брошенным в муравейник: информация пожирала меня с бешеной скоростью, я в ней растворялся. Вскоре не осталось и следа от того меня, который впервые переступил порог Иностранки. А был я, как выяснилось, пуст до прихода туда, как копилка, в которую никто никогда не бросал ничего, разве две-три мелкие железные монетки как-то случайно попадали в неё. Теперь же я жадно заталкивал в ту копилку золото знаний.

О, прекрасная библиотечная эпоха! С утра до позднего вечера я поедал содержимое разложенных передо мной книг, шаг за шагом проникая в первобытную страну лесов, гор, прерий и удивительных племён. Я был первопроходцем и открывал тропинки, густо усеянные следами интересовавших меня людей. Помню во всех подробностях, как вместе со скаутами генерала Терри я пробирался к долине реки Маленький Большой Рог и вдруг обнаружил окровавленную перчатку. То была перчатка убитого офицера Седьмой Кавалерии… Можно ли передать словами нахлынувшие на меня чувства? Нет, потому что чувства были многослойные: на волнение читателя накладывалось нетерпение исследователя, а к ним примешивалось восторженное удивление человека, к которому понемногу возвращалась память, и он начинал узнавать самого себя, а на это наслаивались потребность двигаться дальше и желание срочно поделится с кем-нибудь увиденным. Объяснить моё состояние невозможно, потому что я не читал, а жил тем, что читал…

В двадцать пять лет я расстался, наконец, с моей безграмотностью в этой области и распрощался с моими детскими представлениями о краснокожих дикарях. Когда наступило насыщение, я взялся за собственную книгу. Терпеть давившее на меня изнутри стало невыносимо.

Вопрос о том, каким должен быть мой роман о Диком Западе по форме, был решён задолго до того, как я сел за пишущую машинку. «Маленький Большой Человек» служил мне примером и знаменем. Мой герой должен был, подобно Джеку Крэббу, стать свидетелем основных исторических событий на американском Западе, переходя то на сторону индейцев, то возвращаясь к белым людям. Ему предстояло испытать боль разлуки и горечь потерь. Не могу сказать, что книга рождалась легко. Объём информации, просившейся наружу, превосходил возможности воплощения этой информации в сюжетную линию. Во всём важна мера, а у меня всюду получался перебор. Мне хотелось рассказать историю, сделать её невероятной, погрузиться в детали, насытить книгу натурализмом и в то же время не разлучаться с романтикой. Две книги служили мне фоном, питавшим моё творческое настроение, – «Всадник без головы» Майн Рида и «Доктор Живаго» Бориса Пастернака. Ни одна из этих книг не является моей любимой, но на тот момент в каждой из них присутствовало нечто очень важное для меня. Объяснить это невозможно. Я читал то одну, то другую, цеплялся за какие-то сцены, выуживал какие-то эпизоды, иногда только слова. Например, мерцавшая в окне свеча в «Живаго» не отпускала моё воображение, и из её неровного света появилась в моей книге девочка на качелях, а потом карета на свадьбе, где «рука, облитая белоснежной перчаткой, высунулась наружу, как бы ощупывая воздух, и застыла в нерешительности, превратившись в мраморный изгиб». Мне была важна та рука в перчатке, важна девочка на качелях, превратившаяся позже в очаровательную женщину, с которой Бак Эллисон трижды сталкивается на своём пути. Пастернак и Рид тянули меня в разные стороны. Борис Пастернак напоминал о причудливости судьбы, а Майн Рид навязывал пестроту и авантюрность. Никогда больше у меня не было «поддерживающих» книг, тем более столь не похожих друг на друга по содержанию, форме, духу и скорее усложнявших мою работу, а не помогавших мне.

Роман «В поисках своего дома» рождался медленно. Я работал над ним и на берегу Чёрного моря, снимая комнатушку в доме армянской семьи, не разгибался над ним и в Москве. Солнце, зной, дождь, снег, вьюга, холод – всё имело значение, всё сказывалось на атмосфере, всё отражалось в тексте. Я рассказывал об Америке, окунаясь в реальность современной России. Рассказывал об истории чужой страны, в действительности рассказывая о моих мечтах. Часто я отправлялся в ближайшую пивнушку на задворках универмага, где продавалось разливное пиво и где никогда не выветривался отвратительный кислый запах. Это заведение представляло собой большой навес, несколько круглых высоких столов и окошко, где наливали пиво через резиновый шланг в банки, кружки и молочные пакеты. Та пивнушка была для меня крохотным островком Дикого Запада. Скопление великолепных пьяных ублюдков давало возможность окунуться в мир людей, давно пропивших здоровье, деньги и совесть. Находиться рядом с ними и слушать их, не вникая в смысл их речей, было сродни таинству. Мне даже не нужно было мысленно переодевать их в потёртые замшевые куртки, нацеплять на них шляпы, превращать их в персонажей грязного салуна. Они и были таковыми. Под дырявым пластиковым навесом царил мир Дикого Запада, где каждую минуту кто-то мог схватиться за револьвер или за нож. Дух оказался сильнее внешних форм.