Константин Михайлович - Записки янычара

Привлекает в качестве источников Константин и вещественные памятники, которые ему довелось видеть либо о которых он слышал. Так, он пишет о церквах, стоящих «до сих пор в сохранности» на месте битвы под Велбуждом в 1330 г. (гл. XV). Знает он и о «знаке», что стоит «до сих пор» в местечке Тайян'и-цы, где в 1444 г. был убит и похоронен любимый друг султана (гл. XXI). Подробно описывает Константин и турецкий памятник на Косовом поле: «На четырех столпах, — читаем мы в „Записках“, — утвержден свод, покрытый оловом; и этот памятник стоит до сих пор» (гл. XVI). Интересовался наш автор и большими курганами в полях, которые он воспринимал, скорее всего ошибочно, как памятные знаки, оставленные Чингисханом во время его похода «на Запад» (гл. XVIII).

Таким образом, обзор источников, которыми пользовался Константин, приводит нас к заключению, что различные части его сочинения имеют не одинаковую степень точности и достоверности. Если о современных ему событиях он располагает многочисленными и подчас весьма детальными сведениями, то более отдаленные времена он видит чаще всего через призму народной памяти или, как называл подобного рода источники М. Н. Тихомиров, «припоминает их». Поэтому далекое прошлое У Константина героизировано и нередко расцвечено народной фантазией. При таком подходе к прошлому неизбежными оказываются контаминации событий и исторических лиц, например, соединение в одном лице Мурада II, кстати, названного Мура-дом III, с султаном Сулейманом, Мусой и Мехмедом I (см. гл. XIX, прим. 1). Отсюда вполне понятны и многочисленные погрешности в родословных как турецких султанов, так и сербских, и боснийских деспотов и правителей, например, султан Мурад спутан с Орхаиом (гл. XIII), первым сербским королем назван Урош I, а не Стефан Первовенчанный (гл. XV), боснийский король Томаш упомянут вместо его сына — Стефана Тома-шевича (гл. XXVIII). По той же причине время основания города легко путается с возведением в нем укреплений (гл. XVII, прим. 7). Такого же характера и скандальные географические ляпсусы вроде того, что р. Евфрат впадает в Черное море (гл. XXXII).

Помимо названных недостатков труда Константина, нельзя не отметить как сознательного замалчивания им некоторых событий, так и сознательных преувеличений. В них отражается степень тенденциозности нашего автора и само направление этой тенденциозности. Так, Константин ни словом не обмолвился о крестовом походе 1396 г. против турок, закончившемся их победой под Никополем, хотя писал о гораздо менее значительных битвах. Как можно объяснить это умолчание при столь исключительном интересе автора к идее крестового похода против турок? Секрет заключается в том, что в Никопольской битве сербский деспот Стефан Лазаревич участвовал с 15-тысячным войском на стороне султана и своей поддержкой турок в значительной мере решил исход битвы[39]. Между тем целью сочинения Константина было как призвать к походу против турок, так и прославить сербских деспотов.

Желая показать, что турки не столь сильны и непобедимы, как думают в Европе, Константин как бы в подтверждение этой мысли говорит о том, что победы над христианскими народами им легко не давались. С этой целью автор «Записок» растянул срок сопротивления Трапезунда туркам до шести недель (гл. XXXI), тогда как в действительности столица Трапезундской империи была сдана фактически без боя[40].

Выше уже упоминалось, как Константин был склонен преувеличивать роль и силу татар с тем, чтобы убедить своих читателей в целесообразности их использования против турок. Для этого он вымыслил даже рассказ о походе на Узун Хасапа. На вымысел Константин идет и тогда, когда хочет проиллюстрировать свою излюбленную мысль о том, что туркам должно противостоять единство христианского мира и согласие в нем. В главе XXXI он пишет, что в Малой Азии и после разгрома Трапезундской империи в 1459 г. оставалось некое греческое королевство, которое султан так и не смог покорить. «Слыша об их сплоченности, он оставил их в покое», — многозначительно замечает Константин. Между тем нам решительно ничего неизвестно о каком-либо самостоятельном греческом королевстве, остававшемся в Малой Азии после падения Трапезундской империи.

При всей ненависти к турецким завоевателям, при всей жажде освободить от, них покоренные народы Константин считает необходимым, и при этом многократно и по разным случаям, подчеркнуть и их положительные черты. Он пишет об их милосердии к невольникам (гл. I и II), об их равном правосудии ко всем подданным (гл. III), о наказании вельмож и чиновников за несправедливости, чинимые по отношению к подчиненным (гл. XXXVIII), о запрете без причины отбирать земли (гл. XXXVIII) и причинять вред крестьянским хозяйствам (гл. XLVI). Едва ли нужно доказывать идилличность такой картины, весьма далекой от подлинного устройства Оттоманской империи с тяжелейшим произволом и деспотизмом султанской власти. Такая странная, на первый взгляд, идеализация турецких порядков невольно ассоциируется с аналогичным их прославлением знаменитым русским публицистом середины XVI в. Иваном Пересветовым. Заметим, что Пересветов родился в начале века в пределах Великого княжества Литовского[41], где, скорее всего, жил и писал Константин и где его сочинение получило наибольшее распространение. Пересветов, подобно Константину, сочетал похвалы турецким порядкам с призывом к борьбе против мусульман. Прямых текстуальных заимствований у Пересветова от Константина, как показал А. А. Зимин, нет, но идеи их, несомненно, родственны, а кое в чем просто сходны[42]. И Константин, и Пересветов, призывая к справедливости и сильной государственной власти, избрали пример Турции как чисто публицистический эталон, совершенно не беспокоясь при этом о степени соответствия нарисованной ими картины реальности. Если Пересветов делал это в преддверии реформ Ивана IV в России, то Константин мог адресовать свои призывы к обществу Польши и Литвы, где в его время все чаще звучали призывы к сильной королевской власти, правосудию и справедливости[43].

Таким образом, «Записки» Константина из Островины предстают перед нами и как историческое сочинение, и как мемуары, и как публицистическое произведение, и одновременно как отражение сербского и турецкого эпоса и фольклора. Дать какое-либо однозначное определение их жанра поэтому представляется весьма затруднительным. В разных своих частях наш памятник выступает то в том, то в другом облике, поэтому было бы неправильно ко всем его частям предъявлять одинаковые требования и руководствоваться при определении его ценности одинаковыми критериями.