Александр Родимцев - Гвардейцы стояли насмерть

Нам предстояло переправиться в центр города, в район речки Царицы (левая граница дивизии), пересекавшей город перпендикулярно по отношению к Волге. Здесь же, в центре, был расположен вокзал и несколько севернее господствующая над городом высота - Мамаев курган (наша правая граница).

Один за другим прибывали полки из Средней Ахтубы в Красную слободу. Они проделывали двадцатикилометровый марш-бросок в таком же темпе, как и от Камышина до Средней Ахтубы. Я чувствовал, что ослаблять этот темп нельзя. Он мобилизовывал силы, развивал ту психологическую инерцию, которая превращала сложную по своей структуре дивизию в единый организм, в нечто целое, где любой боец и командир чувствовал себя необходимейшей частью этого целого. А коли так, то каждый обязан делать то, что ему положено, иначе был бы утрачен смысл существования дивизии, а следовательно, и существования каждого в отдельности бойца и командира.

Эта ответственность всех за одного и одного за всех, которая начала прививаться еще на "отдыхе" в Камышине, проявилась с особой силой и на марше, и во время переправы, и в сталинградских боях.

К нам подъехал заместитель командующего фронтом генерал-лейтенант Ф. И. Голиков. Ему было поручено переправить дивизию в Сталинград.

И вот мы стоим с ним на берегу Волги, у самого уреза воды, где плещется волна, поднятая винтами катеров, разрывами мин и снарядов.

- Дайте еще один день на подготовку, - прошу я Филиппа Ивановича.

Он отвечает:

- Не могу, Родимцев!

Голиков всматривается в противоположный берег и, видимо, по всполохам новых пожаров, грохоту разрывов и направлению ружейно-пулеметных трасс представляет, что там творится.

- Еще не все вооружены у меня, не хватает боеприпасов и даже нет разведданных, - пытаюсь я убедить заместителя командующего.

Но он в ответ спокойно спрашивает:

- Видишь тот берег, Родимцев?

- Вижу. Мне кажется, противник подошел к реке.

- Не кажется, а оно так и есть. Вот и принимай решение - и за себя, и за меня.

Голиков был прав. Не только через день, а даже через два часа могло быть поздно, а переправляться все равно бы пришлось, даже сквозь огонь.

- Не медли, начинай переправу, Родимцев, - торопит меня Голиков, не отрывая глаз от огненной кипящей реки.

Взглянув на струи трасс, стелившихся по скатам правого берега к реке, на всплеск воды от падающих снарядов и мин, я говорю Голикову:

- Это не просто переправа, Филипп Иванович. Это настоящее форсирование широкой водной преграды под воздействием противника, причем без авиационного и артиллерийского прикрытия.

Мне от этого, конечно, не стало легче, но должны же мы были называть вещи своими именами.

- Не серчай, Александр Ильич, - в голосе Голикова послышались виноватые Нотки, - привычка! Все время мы говорили переправа да переправа, а сейчас ты прав - форсирование, притом в сложных условиях. Людей и в огонь, и в воду посылаем... Вон, видишь, все-таки угадал подлец!

В баржу, что стояла ниже нас шагов на сто по течению, попала вражеская мина. Послышались крики, что-то тяжелое плюхнулось в воду, и огромным факелом вспыхнула корма. Наверное, в бочки с горючим угодило.

- А чем я обеспечу переправу? - с горечью говорит Голиков. - Артиллерии понавезли всякой, вплоть до главного калибра. Но в кого стрелять? Где немец? Где передний край? В городе одна обескровленная дивизия полковника Сараева (10-я дивизия НКВД) да поредевшие отряды народного ополчения. Вот и вся шестьдесят вторая армия. Там только очаги сопротивления. Там стыки, да какие там к черту стыки - дыры между подразделениями по несколько сот метров. И Чуйкову их нечем латать.

Я молчал. Для меня только сейчас начала проясняться обстановка.

- Кто командир передового отряда? - спросил Голиков.

- Червяков.

- Скажи ему, чтобы, как переправится, обозначил ракетами передний край. Тогда дадим огонь. А сейчас немедля найди здесь на берегу командира второго дивизиона бронекатеров... У тебя есть на чем записать?

- Есть, - ответил я, доставая из полевой сумки записную книжку.

- Запиши, чтоб не забыть: старшему лейтенанту Соркину поручено перебросить твою дивизию на тот берег. Скажи ему, что начало переправы - два ноль-ноль. Об этом я сейчас передам Чуйкову. А теперь - действуй!

Голиков пожал мне руку и направился к блиндажу, где находились связисты.

...Наконец, наступила минута, от которой мы начали отсчитывать сталинградское время.

- Передовой отряд готов к выступлению! - доложил мне Червяков.

Он в каске, плаще, на груди автомат. Рядом с ним - Соркин. Вслед за Червяковым он также доложил:

- Отряд бронекатеров готов к переправе! За их спинами застыл батальон.

Проходим перед строем молча. В тишине не слышно даже дыхания людей. А может, его заглушает шорох наших шагов по песку.

Все, что нужно было сказать, давно сказано политработниками и командирами всех степеней. Каждый боец знает, что с этой вот самой минуты для него только один путь - вперед, до полной победы или до тех пор, пока бьется в его груди сердце.

При трепетном отблеске пожарищ на том берегу я всматриваюсь в лица бойцов. Одних я помню по боям в Голосеевском лесу под Киевом, другие запомнились в дни окружения под Конотопом, по разгрому щигровско-тимской группировки врага, третьи встречались во время отхода из-под Харькова. Новичков, что пришли в дивизию под Камышином, намного больше.

Все бойцы и командиры в плащ-палатках и касках кажутся похожими друг на друга, потому в полумраке я еле различаю старшего лейтенанта Ф. Г. Федосеева, заместителя Червякова, командиров стрелковых рот Дрогана, Колеганова, Кравцова и других.

После бронебойщиков Бурлакова со своими длинными, как музейные пищали, ружьями ПТР стояли батарейцы 45-миллиметровых противотанковых орудий. И ружья "пэтээр", и "сорокапятки" - это единственные боевые средства Червякова для борьбы с танками. Да разве еще противотанковые гранаты и бутылки с горючей смесью. Немного!

Я вспоминаю приказ Голикова обозначить передний край и говорю об этом Червякову.

- Посигналим красными ракетами, - отвечает он. Все. Пора. Я жму Червякову и Соркину руки и желаю удачи. Откозыряв, они расходятся: один - к голове колонны, другой - куда-то вниз, в темноту, к своим бронекатерам.

Вскоре послышалась команда:

- На посадку - марш!

Я взглянул на светящийся циферблат часов. Было два часа ночи.

Горящая баржа мешала посадке. На том берегу что-то заметили, от разрывов мин и снарядов вокруг катеров закипела вода. Катера отошли немного ниже, в тень. Туда потянулись и колонны отряда.

Первый катер, который, как мне сказали, повел сам Соркин, отчалил все-таки, окольцованный водяными столбами, а на стрежне к нему, как к намагниченному, потянулись с берега трассы ружейно-пулеметного огня. По спине невольно пробежал холодок.