О себе любимом - Питер Устинов

— Кажется, он расшибся, — монотонно проговорил шофер. Похоже, он испытывал досаду, но я так и не понял, была ли она направлена на этого юного идиота Громова.

Когда мой отец попал в Ленинград весной 1920 года с чемоданчиком, полным бекона и шоколада, большинство этих людей все еще были живы, хотя навряд ли активно действовали. Моя мать, как и ее дядя Александр, была самым младшим ребенком в большой семье и поэтому имела склонность к бунтарству. Она уже была чем-то большим, нежели просто студенткой по классу живописи, и много времени проводила дома у дяди Александра, жадно впитывая оживленные споры таких передовых личностей, как композитор Александр Прокофьев, ее родственник композитор Александр Черепнин и сын ее дяди Николай, который до недавнего времени возглавлял мастерскую дизайна Сарро dell’ Allestimento в миланской «Ла Скала». Они были шумной и любвеобильной компанией, эти молодые люди, готовые восстать против существующего порядка вещей, бесконечно шутливые внешне и вспыльчивые по существу. В то же время они с удивительным почтением относились к достижениям прошлого.

Меня всегда несколько страшили русские академики, потому что русским свойственно посвящать себя художественной праведности. Не существует другого народа, который столь упорно стремился бы к абсолюту. По сравнению с русскими немцы кажутся легкомысленными детьми, романтичными и капризными там, где русские строги и сконцентрированы до абсурда. Композитор Танеев бесконечно трудился над фугами струнного квартета, просто монументально занудного, но невероятно тщательно написанного. Недоумевающий бородач Римский-Корсаков, у которого всегда находилась неовосточная мелодия, в начале своей карьеры, будучи директором военно-морского оркестра, посвятил немало времени кропотливому и в итоге достаточно неприятному исследованию возможностей медных инструментов. Эти исследования ничем не обогатили репертуар и не принесли композитору никакого удовлетворения. Даже Балакирев, старейшина «Могучей кучки» националистических композиторов-любителей, восстал против существующего порядка вещей только для того, чтобы стать невыносимо требовательным и нетерпимым по отношению к своим последователям. Его восстание против академизма вскоре застыло в новый академизм, где старые правила заменились новыми, не менее строгими и жесткими. Видимо, это национальная особенность русских: подвергать себя невероятным преследованиям, пока дух не будет почти полностью сломлен. Тогда наступает время освободительного переворота, с его лозунгами доброй воли для всех — долгий праздник пьянящего легкомыслия, который предвещает введение новых преследований, таких же невыносимых, как и те, которые были прежде.

Бога отвергали с тем же религиозным жаром, с каким прежде возносили ему хвалы. Во время переменки произошел недолгий, но беспорядочно-бурный расцвет национального гения. Вспоминаются Маяковский, Есенин, Александр Блок, конструктивисты, Малевич и, конечно, молодой Прокофьев. А потом прозвенел звонок, и отдохнувшие школьники снова вернулись в классы, где икону заменили на красную звезду, а портрет доброго царя-батюшки Николая Второго — портретом В.И.Ленина. И уроки начались снова, опять закрытые для всяких сомнений. Изменилось все, кроме образа действий, а ведь образ действий был важнее всего! Даже дух исповеди — «согрешили, тяжко согрешили!» — от богато украшенной рясы священника был повернут теперь к обмороженному уху комиссара, но сам дух остался неизменным. Мы до боли часто были тому свидетелями: блестящие композиторы и великолепные писатели каялись в своих ошибках жалким неучам вроде Андрея Жданова. Народная инквизиция, жившая осуждением буржуазных ценностей, продолжала жить среди фикусов и скатертей самого буржуазного из всех пролетарских обществ, и от нее разило ханжеским лицемерием и напускным возмущением, невежеством и водкой.

1920 был годом передышки. Крайности революции закончились, мстительные аресты , разоблачения и общая гниль сталинского периода еще не начались. Сталин очень подходил на роль диктатора — ведь он рос в семинарии.

Во время поисков родителей мой отец познакомился с одной девушкой, а та пригласила его вечером в гости, где он впервые увидел мою мать.

Для обоих следующие две недели были полны событий. В конце этого периода они поженились, но их мысли занимало не только это. Отцу каким-то образом удалось выяснить, что мой решительный старик-дед, не обращая внимания на увещания спокойно прожить последние годы, отправился в сторону фронта, с твердым намерением предложить свои услуги родному полку. В Пскове его догнала революция, и он умер от голода. Его жена-полуэфиопка и ее дочь, моя тетка Табита, томились в местной тюрьме, скорее всего потому, что не могли объясняться по-русски. Если бы они говорили по-русски, то их либо отпустили, либо расстреляли. Проблема состояла в том, как добиться их освобождения, однако в стране, где в более благополучные времена изобрели внутренний паспорт и где чудесным образом ухитрились соединить крайний бюрократизм с хронической нехваткой бумаги, ее, понятно, было трудно решить.

Отцу пришлось прибегнуть к подкупу. О, нет — не в масштабах современной коррупции, не в том смысле, в каком мы сейчас это понимаем: несколько ломтиков бекона и плитка доброго нейтрального шоколада. Комиссаром, которому были предложены эти лакомства, оказался никто иной, как Иван Майский, позже ставший самым цивилизованным советским послом в Лондоне. Он вежливо отверг подношения и угостил отца такими деликатесами, как несколько завернутых в «Известия» недельной давности селедок и концентрат чечевичного супа. К ним он присовокупил необходимые проездные документы. Прежде чем пожать отцу руку и пожелать хорошо доехать до Пскова, Майский побрызгался одеколоном; Позже отец описывал смесь дешевых духов и крепкого запаха селедок как один из самых ужасных запахов на свете и, видимо, содрогался, вспоминая о нем спустя полвека.

Ему удалось добиться освобождения матери и сестры, и он отправил их в Каир через Крым и Стамбул, а в конце той же недели он обвенчался с моей матерью. На нем были длинные белые спортивные брюки и какой-то пиджак, а мать была одета в ночную рубашку своей бабки, великолепную массу драных кружев и потрепанных лент, Придавшую этому событию весомость и достоинство.

Благодаря помощи все того же мистера Майского моему отцу удалось выправить фальшивые документы, по которым он стал германским военнопленным, готовым к репатриации с молодой русской женой. Супружеская чета отплыла в Амстердам на борту шведского парохода.

Сравнительно недавно, спустя пятьдесят три года, я совершил паломничество к дому, откуда мои родители начали свою одиссею, зданию, в котором был зачат я. Он стоит в ряду величественных, но потрепанных городских домов на Васильевском острове, среди лагун Ленинграда. Фасад выщерблен ружейными и пулеметными пулями, а кое-какие крупные части архитектурных украшений то ли снесены каким-то более крупным снарядом, то ли отвалились от старости; Когда я смотрел на его пыльно-охряную колоннаду, меня охватило чувство благоговейного страха: мгновения абстрактной страсти где-то в холодных коридорах положили начало процессу, результатом которого стала толстая бородатая