Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

Брат ее, князь Шале, отец нынешнего князя Шале, известный под именем Элии Перигора, был знатным господином в самом буквальном значении слова и человеком строгой добродетели. Граф, младший сын его, отличался одной смешной страстью, которая приводила в отчаяние его отца, самого прямого и безыскусного человека. Путешествуя по Англии, молодой граф до того пристрастился ко всему английскому, что, когда возвратился во Францию, его невозможно было уговорить использовать карету, лошадь, седло, уздечку и хлыст, если все это не прибыло из Англии. Он не хотел даже никаких слуг, кроме английских, и, выходя вечером из театра в окружении знакомых, кричал своим людям, дурно выговаривая по-английски: Perigord-house!

Граф Перигор предвидел бедствия короля и, следовательно, Франции. Он не был поборником эмиграции и говорил, что место подобных ему людей всегда вблизи трона: в мирное время — для отдания почестей, во времена смятений — для защиты. Несчастный едва не сделался жертвой своей решимости.

По приезде в Париж первой заботой моей матери стало осведомиться о Наполеоне Бонапарте. Он находился тогда в Парижской военной школе, оставив Бриеннскую с сентября прошедшего года. Дядя мой Димитрий говорил с ним; он встретил Наполеона в день его приезда, когда он только что вышел из дорожной кареты. «Право, — говорил мой дядя, — он походил на человека, только что высаженного на берег. Я встретил его в Пале-Рояле, где он слонялся и глазел по сторонам, точно один из тех людей, каких обирают мошенники, — было ли только, что взять с него?» Дядя мой спросил, где Наполеон обедает, и, узнав, что юноша не был никуда приглашен, увез его обедать к себе, потому что хоть в это время дядя мой и не был еще женат, но не пошел бы в трактир. Он сказал моей матери, что она увидит Наполеона довольно угрюмым. «Боюсь, — прибавил дядя, — что этот молодой человек тщеславен более, нежели прилично в его положении. Когда он приходит ко мне, то всегда восстает против роскоши своих товарищей в военной школе. Недавно он говорил мне о Мании, о нынешнем воспитании молодежи и о своем отношении к древнему спартанскому воспитанию; все это, по его словам, хочет он изложить в записке, а затем представить военному министру. Но этим он заслужит только неприязнь товарищей и, может быть, несколько сабельных ударов!»

Вскоре мать моя увидела Наполеона: в самом деле, расположение к вспыльчивости было в нем очень сильно. Он не терпел замечаний даже в свою пользу, и я уверена, что именно эта чрезмерная раздражительность, которую он не мог усмирить, стала причиной слухов о том, что в детстве и в юности он был угрюм и желчен.

Отец мой знал большую часть его преподавателей и начальников и по временам забирал его из школы для развлечения. Раз сказали, кажется, что он ушибся (точно не помню предлога), и Наполеон провел в нашем доме целую неделю. И теперь еще, когда мне случается проезжать по набережной Конти, я не могу не взглянуть на чердак в левом углу дома, в третьем этаже. Там-то живал Наполеон всегда, приходя к моим родителям. Его маленькая комната была очень красива; возле находилась комната моего брата. Они считались почти ровесниками: брат мой постарше разве что на год-полтора. Мать моя советовала ему сблизиться с молодым Бонапартом, но после многих попыток брат мой объявил, что ему тягостно встречать одну пустую вежливость там, где он ищет привязанности; такое уклонение почти оскорбляло его. Оно должно было особенно оскорблять моего брата, которого не только любили за тихий характер, приятность манер и благородство обращения, но и старались привлечь в лучшие парижские гостиные, зная ум и дарования его. Он заметил в Наполеоне даже язвительность и какую-то горькую иронию, но долго не мог открыть их причины.

— Я думаю, — сказал однажды Альберт моей матери, — что он живо чувствует зависимость своего положения.

— Но какую зависимость?! — вскричала моя мать. — Я надеюсь, ты никогда не дал ему почувствовать, что он не у себя дома?

— Альберт нисколько не виноват, — сказал мой отец, бывший тут же. — Наполеон страдает потому, что он горд, и я не осуждаю его за это. Он знает тебя, знает, что семейство твое и его равны на Корсике по своему состоянию; он сын Летиции Бонапарт, как Альберт — твой сын; кажется, вы даже в родстве. Всего этого не может согласить голова его, когда он видит безмерную разницу в воспитании своем и воспитании твоих детей: он здесь живет на счет училища, одинокий, удаленный от родных мест, а твои дети окружены всяческим попечением.

— Но ты описываешь зависть, — возразила тотчас маменька.

— Нет, зависть очень далека от того, что, как мне кажется, чувствует этот юноша. Я довольно знаю сердце человеческое и не ошибусь при взгляде на его сердце. Он страдает, и в твоем доме, может быть, больше, нежели где-нибудь еще. Ты добра и не понимаешь, что иногда и доброта, некстати выказанная, совсем не целительное средство. Я говорил тебе, что ты напрасно стараешься вызывать Наполеона дольше, нежели на день или два, из чувства дружбы к его матери ты беспрерывно ставишь ее сына в тягостное положение, потому что он спрашивает себя: «Отчего мое семейство не такое?»

— Ты выводишь меня из терпения! — воскликнула моя мать. — Если бы он думал так, то был бы глупый и злой мальчишка!

— То есть был бы глуп и зол не больше других: он человек. Отчего с самого приезда в Париж он беспрестанно сердит? Отчего так громко возмущается непристойной роскошью (его слова) своих товарищей? Оттого, что их состояние оскорбляет его каждую минуту. Он находит смешным, что у этих молодых людей есть слуга, потому что у него нет слуги; ему кажется неудобным, когда едят с двух блюд. Как-то Дюмарсе, отец одного из его товарищей, сказал мне, что они дают кому-то из учителей званый завтрак и каждый воспитанник должен внести значительную сумму; в этом случае Наполеон был прав. Я пошел к нему и увидел, что он еще печальнее обыкновенного. Я понял причину и тотчас предложил ему необходимую сумму: лицо его вспыхнуло, но потом место румянца занял обыкновенный у него бледно-желтый цвет — он отказался.

— Это потому, что ты не умел взяться за дело. Мужчины всегда неловки! — резко заметила моя мать.

— Когда я увидел, что молодой человек