Валерий Ганичев - Ушаков

– Сродственники. Брат мой родной с детьми.

Монах в нерешительности огляделся и махнул рукой.

Когда зашли в келью, Федя поежился, – было прохладно и пусто, лишь в углу стоял сбитый из досок топчан да в другом висела икона с лампадой.

– Хорошо, что пришли, – повторил Иван, – попрощаемся, ухожу я в Саровскую пустынь.

Мать всплеснула руками, из глаз ее катились слезы. Отец сурово взглянул на нее, хмурясь, спросил:

– Что ты там, в той пустыни, не видал? – и обвел руками келью. – Чем у тебя тут не пустынь?

– То верно, везде можно людям служить. Но собрал я, брат мой, духовное братство из многих людей и со своими духовными учениками и ученицами, холостыми мужами, вдовами и девицами отправляюсь туда на покаяние и поклонение. Некоторые из них у святого Синода даже исходатайствовали разводы, чтобы с нами поехать.

– Где та пустынь-то? – спросил не особенно знающий святые места отец.

– За Арзамасом в дремучих лесах, – объяснил Иван и обратился к младшему Феде: – Кем же ты будешь после герольдического смотра?

Тот зарделся и прошептал:

– Офицером морским!

– Всякая служба богу угодна, – погладил его по голове Иван. – В миру будешь жить, мой отрок, а он бывает жесток и несправедлив. И моя судьба может послужить тебе уроком. Садитесь, – пригласил он всех, указав на топчан. Все сели, а Федя и мать, наверное, из почтения к святому человеку, остались стоять.

– Я ведь, ты знаешь, – обращался он почему-то только к Феде, – на военную службу был вчинен в гвардию. И здесь, в Петербурге, в таком славном месте увеселений и без особого тщания о своей душе служить стал, больше заботился о греховных сластях, коим с сотовариществом предавался. Однако же в один день, когда звучали вкруг нас, забавляющихся, гусли и свирели, паде внезапно один из товарищей моих на землю и умре без покаяния. То событие повергло мою душу в тревогу и боль. И решил я оставить всю сию жизнь мирскую и устремиться в полнощные края. Увидел я, что мир в нашем воображении не то, что божеской рукой создано, а то, что разумеем, что худое в мир грехом введено, а именно изменил мирские суеты, бесчестные другим примеры, вредные худыми людьми обхождения, всякие соблазны и препятствия к добродетельному житию, а потом решил я удалиться от мира и избрать себе состояние, в котором беспрепятственно хочу упражняться в богомыслиях.

– Однако же кто-то должен землю пахать да державу от врагов защищать, – сказал отец.

– И я не говорю, что уйти надо в бездельность. И здесь и в Саровской пустыни мечтаю, чтобы были все молящиеся при рукоделии, отогнав себя от праздности. Дары богу действием хочу нести и от нечистот мира действом освободиться.

– Куда же ушел ты тогда-то, Ваня? – робко перебила мать.

– А... – махнул рукой Иван, – где я только не был. Отослал слугу в Ярославль, и там возле города переоделся я из мирских одежд в черную, убогую, яко труднику пустынному суща. Возле города, уже переодетый, – возвел глаза вверх, – встретился мне на возке дядя наш...

– Никогда он мне этого не рассказывал, – удивился отец.

– Да он меня и не познал в худой одежде. И я тогда решил окончательно: так тому и быть. В двинских лесах в Поморье оказался, а потом в Плащанской обители в киевских местностях. Ко мне там настоятель отказал в келье, а затем и выдали наряду воинскому, как беспаспортного, привезли в Петербург и прямо к царице.

– Во как! – со страхом и восхищением присвистнул Степан.

– Да! Ведь из гвардии не бегали раньше.

– Вот именно, – хмыкнул отец. – Что же она тебе сказала? Чай, не погладила по головке.

– Не погладила, но и не отсекла. Вопрошала: зачем ты из полку моего ушел? Для удобства спасения моей души, ваше императорское величество, я ей ответил. Тогда она мне дивное слово сказала: «Не вменяю тебе побег в проступок, жалую тебя прежним чином, вступай в прежнее званье».

– Ну так что ж ты зевал-то? – окончательно разочаровался в брате отец.

– Я ей ответил тогда, Елизавете Петровне, государыне нашей: в начатой жизни моей, ваше императорское величество, для Бога и души моей до конца пребыть желаю, а в прежней жизни и чина не желаю. Она тогда и рекла мне: «Для чего уходом ушел из полку, когда к такому делу и от нас мог быть отпущен?» Я же ей сказал, если б о сем всеподданнейше утруждал, тогда, то верно было бы и сейчас, как убогий утруждаю, как в том случае. Рекла императрица: куда желаешь? Я и сказал тогда: в Саровскую пустынь. Она и ответила: пусть. Только останься, побудь в Александро-Невской лавре у кружки. И был пострижен я и наречен в честь святого нашего ярославского Федора. Хотел бы я, чтобы деяния того святого осветили и тебя, отрок, – осенил он крестным знамением Федю. – Чтобы на путях дальних твоих были свершения великие. Думай же всегда о ближних. А еще кто о ближнем не радит, тот, наверное, и веру нашу отвергает. Люби человеков, с коими будешь, и ждет тебя победа.

Страшно как-то было Феде, в душе у него что-то затрепетало и позвало вдаль, в неизведанный доселе мир.

Кикин дом

– А ты, любезный, будь добр, подай мои ботины, – покровительственно и доброжелательно протянул краснолицый гардемарин с пробивающимися светлыми усами только что определенному в морской шляхетский корпус Федору Ушакову. Федор смутился, покрылся краской, но ботины подал, вопросительно взглянув на гардемарина.

– Вот так, голубчик, будешь исполнять все мои приказания, – старался тот говорить солидно, с хрипотцой.

– А ты кто будешь? – нерешительно спросил Федор.

– Я твой «старикашка», а ты мой «рябчик», – важно ответствовал светлоусый, и на глазах изумленного Федора запихал в ноздри кусок душистого табака.

– Не пойму что-то. Нам сегодня на плацу внушали, что командиром моим есть корпусной офицер Егор Ирецкий, и его приказы я должен выполнять. А о «рябчиках» и «старикашках» слыхом не слыхивал.

– Вот будешь ныне знать, кто твой истинный начальник. У нас, у кадет, тут свой устав имеется. Да ты не сомневайся, то правило испокон веков заведено. Лучше скажи, у тебя деньги есть?

Федор замялся, помнил, матушка наказывала никому об этом не говорить, но тут-то скрываться нечего, своя братия, морская.

Ответил:

– Есть немного.

– Ну так вот, давай сигани на угол от Кикиного дома. Купи бутылку, сбитня и яблок и тащи сюда. Да так, чтобы офицер не заметил.

Федор наморщил лоб, подумал о деньгах, но спросил не об этом:

– А пошто дом-то Кикиным зовется?

– Э-э-э, то дело давнее. Первый дом у Морского корпуса, что тогда академией звался, был отобран аль куплен у купца Кикина на Неве. С той поры и нас там нету, и дом-то снесен, и корпус в другие места переехал, дом Миниха обжил, а все про наш корпус морской говорят – Кикин дом... Так ты давай на угол, валяй.