Центурионы - Жан Лартеги

Не останавливаясь, они вошли в густой лес, покрывавший горы. Тропинка поднималась прямо вверх по узкому оврагу, над которым образовывали плотный полог верхушки гигантских сырных деревьев.

По обе стороны тропинки в склоне были вырублены укрытия. Де Глатиньи мельком увидел несколько миномётов калибра 120-мм, выстроенных в аккуратный ряд. Слабо поблёскивая в тени, они были хорошо смазаны, и он, как техник, не мог не восхищаться их техническим обслуживанием. У входа в укрытия слонялись какие-то люди в повседневной форме. Они выглядели намного выше среднего вьетнамца, и каждый носил на груди значок Мао Цзэдуна. Это была 350-я дивизия, тяжёлая дивизия, прошедшая подготовку в Китае. Разведывательный отдел в Сайгоне докладывал о её прибытии.

Когда капитан проходил мимо, люди улыбнулись. Пожалуй, они едва знали о нём, поскольку он не принадлежал к их миру.

Со связанными за спиной руками де Глатиньи не мог нормально идти и переваливался из стороны в сторону, как пингвин. Он почувствовал себя совершенно измотанным и осел на землю.

Бо-дои склонился над ним:

— Ди-ди, мау-лен, продолжай идти, тити.

Его тон был терпеливым, почти ободряющим, но он и пальцем не пошевелил, чтобы помочь пленному.

Солдат возле укрытий теперь сменили одетые в чёрное ня-куэ. Прямо над тропой, в пятне солнечного света, сидел старик и ел свой утренний рис. Де Глатиньи не ощущал ни голода, ни жажды, ни стыда, ни гнева; он даже не осознавал своей усталости; он чувствовал себя одновременно чрезвычайно старым и как будто только что родившимся. Но потрясающий запах риса вызвал у него животную реакцию. Он не ел уже пять дней и, вдруг ощутив голод, бросил жадный взгляд на котелок.

— Дать моя есть? — спросил он старика.

Ня-куэ обнажил чёрные зубы в подобии улыбки и кивнул. Де Глатиньи повернулся, чтобы показать свои путы, после чего тот скатал в шарик немного риса своими запачканными землёй пальцами, аккуратно отделил волоконце сушёной рыбы и сунул это ему в рот.

Но солдат подтолкнул капитана, и пришлось снова подниматься по тропе, которая становилась всё круче.

Солнце выглянуло из утреннего тумана; лес был тихим, густым и тёмным, как одно из тех мёртвых спокойных озёр в кратере вулкана.

Теперь де Глатиньи начал понимать, почему Буафёрас не пытался бежать, почему он хотел получить «опыт». В его теперешнем бедственном положении именно Буафёрас постоянно приходил ему в голову, а не его начальство или товарищи. Хотелось так же говорить по-вьетнамски, как и он, наклоняться к этим солдатам и кули и задавать им разные вопросы:

«Почему ты присоединился к Вьетминю? Ты женат? Ты знаешь, кто такой пророк Маркс? Ты счастлив? Что ты надеешься получить от этого?»

К нему вернулось любопытство, он больше не был пленным.

Де Глатиньи достиг вершины холма. Теперь сквозь деревья он мог видеть котловину Дьен-Бьен-Фу, а чуть в стороне, под присмотром часового, группу фигур — выживших с опорного пункта. Буафёрас спал в папоротниках, а Мерль и Пиньер о чём-то довольно горячо спорили. Пиньер всегда был склонен к вспыльчивости. Они окликнули его. Буафёрас проснулся и присел на корточки, как ня-куэ.

Но бо-дои подгонял де Глатиньи прикладом винтовки. Перед одним из укрытий стоял невысокий довольно молодой человек в чистой форме. Он жестом пригласил войти внутрь. Для разнообразия укрытие было удобным — грязи не было. В прохладном полумраке офицер заметил ещё одного молодого человека, в точности такого же, сидящего за столиком детского размера. Молодой человек курил сигарету, пачка на столе была почти полна. Де Глатиньи страшно захотелось курить.

— Садитесь, — сказал молодой человек с выговором французского лицея в Ханое.

Но стула не было. Глатиньи ногой перевернул случайно оказавшуюся там тяжёлую американскую каску, и сел на неё, устраиваясь поудобнее.

— Ваша фамилия?

— Де Глатиньи.

Молодой человек записал это в какую-то конторскую книгу.

— Имя?

— Жак.

— Звание?

— Капитан.

— Часть?

— Я не знаю.

Вьет положил шариковую ручку на стол и глубоко затянулся сигаретой. Он выглядел слегка обескураженным.

— Президент Хо Ши Мин, — он произносил «ш» мягко, как это делают французы, — отдал приказ, чтобы все комбатанты и гражданское население были терпимы, — он сделал сильное ударение на этом слове, — по отношению к пленным. С вами плохо обращались?

Де Глатиньи встал и показал ему связанные запястья. Молодой человек удивлённо поднял брови и сдержанно отдал приказ. Первый человечек показался из-за полога, сделанного из цветного обрезка парашюта. Он опустился на колени позади капитана, и ловкие пальцы развязали сложные узлы. Внезапно кровь прилила обратно к парализованным предплечьям. Боль была невыносимой: де Глатиньи хотелось выругаться вслух, но люди перед ним так хорошо себя вели, что он сдержался.

Допрос продолжился:

— Вы попали в плен при «Марианне»-II. Вы командовали опорным пунктом. Сколько человек было с вами?

— Я не знаю.

— Вы хотите пить?

— Нет.

— Тогда вы, должно быть, голодны. Сейчас вам дадут поесть.

— Есть я тоже не хочу.

— Вам что-нибудь нужно?

Если бы ему предложили сигарету, де Глатиньи не смог отказаться, но вьетминец этого не сделал.

— Я хочу спать, — вдруг сказал капитан.

— Я могу это понять. Это был тяжёлый бой. Наши солдаты меньше и не так сильны, как ваши, но они сражались с бо́льшим мужеством, чем вы, потому что готовы отдать жизни за свою страну. Теперь вы военнопленный и ваш долг — отвечать на мои вопросы. Каков был численный состав «Марианны»-II?

— Я уже передал вам свою фамилию, имя, звание — всё, что мне принадлежит. Остальное не моё, и я не знаю ни одной международной конвенции, которая обязывала бы пленных офицеров предоставлять врагу информацию, пока их товарищи ещё сражаются.

Ещё один тяжёлый вздох вьетминьца. Ещё одна глубокая затяжка сигареты.

— Почему вы отказываетесь отвечать?

Почему? Де Глатиньи и сам удивлялся. Должно же быть какое-то постановление по этому вопросу в военном уставе. В правилах предусмотрен каждый возможный случай, даже то, что никогда не происходит.

— Военный устав запрещает пленному давать вам информацию.

— Значит вы воевали только потому, что вас обязывали военные уставы?

— Не только.

— В таком случае, отказываясь говорить, вы, возможно, придерживаетесь чувства воинской чести?

— Можете называть это так, если хотите.

— У вас чрезвычайно буржуазное представление о воинской чести. Эта ваша честь позволяет вам сражаться за интересы разжиревших колонизаторов и банкиров Сайгона, истреблять людей, единственное желание которых — мир и независимость. Вы готовы вести войну в стране, которая вам не принадлежит, несправедливую войну, войну империалистического завоевания. Ваша честь офицера приспосабливается к этому, но запрещает вам вносить свой вклад в дело мира и прогресса, предоставляя