Юрий Борисов - По направлению к Рихтеру

Мне для того, чтобы сказать: я сыграл все, или все, что хотел, нужно еще одолеть брамсовские вариации — на тему Паганини, на тему Генделя, Первую сонату. Кучу сонат Гайдна, «Ludus tonalis» Пауля Хиндемита. Соединить ор. 19 и ор.23 Шенберга с его «Автопортретом»[35]. Из Стравинского — каприччио, из Баха — токкаты, и доучить Четвертую Английскую сюиту. Хочется пьесы Грига — но это если получится… Вот без чего я точно вас не покину — это этюды Дебюсси. Самое непостижимое и самое опасное в XX веке! Все не соберусь… Более или менее порядок с Бетховеном, Шубертом, Рахманиновым… Конечно, Рапсодию хочется, но я не знаю, как это играть: трам-трам… Самые последние такты. Надо же так все испортить!

Хотите совет? Все-таки ведьм опасайтесь — особенно японских. Я однажды подарил розу — прямо со сцены одной японке. Она в первом ряду сидела. Я хотел этим сказать: все, бисов больше не будет! Она присылает записку: «Хожу на все ваши концерты Наконец, вы заметили меня. Если с вашей стороны все серьезно, пришлите обрубленный палец». И адрес. Я был в шоке, а японцы все объяснили. Этот палец означает у них клятву верности. Такой старый обычай. И предлагают: давайте сходим на рынок и купим там мизинец. Чтобы послать по указанному адресу. Я им сказал: большое спасибо. На следующем концерте она снова сидит. И что вы думаете — я после концерта снова дарю розу! Правда, заранее знаю, что из этого города сразу же уезжаю.

Теперь викторина для вас. (Играет на рояле знакомую тему, знакомую по Его исполнению, но в голове — полная растерянность). Вспомнили? Концерт Глазунова… Я его играл, когда вы еще не родились. Мне нравится Глазунов. Мравинский замечательно ставил Четверную симфонию. Вот не скажи, что Глазунов, а скажи, что Моцарт, — все бы поверили.

Вот вам Концерт Глазунова… Думайте, что за история.

Я снова испытываю те же самые чувства — прострацию и растерянность — а Рихтер сосредоточенно прохаживается по комнате, словно отмеряя мне время.

Ну, не мучайтесь. Я подскажу. Вы видели фильм «Любовь» с Гретой Гарбо и Джоном Гилбертом? Это — «Анна Каренина» по-американски. С ужасным концом, но в стиле. Еще немой фильм, Глазунов сюда очень подходит. Анна целуется с Вронским, а ее мальчик наблюдает через стеклянную дверь. Она подбегает к нему, целует в губы… через стекло. Изумительно.

Дитрих, мягко говоря, недолюбливала Гарбо, называла ее Матой Хари. Но это часто между артистами, такая «любовь».

Все восторгаются Гульдом, даже Гульд восторгается мной[36], а я не понимаю, как так можно играть «французские сюиты». Фьюить — и все уже кончилось!

VI. Аполлон и муза Ша-Ю-Као

Рихтер учил d-moll'ный этюд-картину Рахманинова. В одном месте, как он выразился, у него не хватало рук. «Тот, кто будет переворачивать ноты, должен незаметно нажать нижнее «ре» и держать его два такта. Для этого нужно тренировать загораживание клавиатуры. Я загораживаю, вы нажимаете». Мы потренировали пять раз, и Рихтер остался доволен. «Теперь подождите в столовой еще часик..»

В столовой была новая экспозиция. Прямо над столом висел портрет Нейгауза работы К.К. Магалашвили. Нина Львовна готовилась к ужину. Рихтер появился в сером пиджаке и синем галстуке. «Это потому, что вы пришли в пиджаке и галстуке!» — пояснил Святослав Теофилович.

В портрете Нейгауза поразительная удача сходства. Полное слияние со звуком, буквально слышимым. Может быть, это одно из интермеццо Брамса?

Ешьте сосиски. Сейчас Нина Львовна еще сварит. Жаль, нет пива, а так бы и у нас получился Брамс Пиво и сосиски — это Брамс. Вообще что-то сразу от Вены. Папа все об этом знал, потому что дружил со Шрекером. Он в то время писал свою лучшую оперу «Дальний звон». Потом даже приезжал в Ленинград ей дирижировать.

Шрекер все время вводил в либретто эротику. У папы был еще клавир другой его оперы «Игрушка и Принцесса». Я помню, что когда мы играли ее, папа вдруг остановился и сказал очень резко: «Ну, вот опять… Это он под влиянием Шилле».

Эгон Шилле — талантище! Один из первых писал обнаженную натуру в очень уж неприглядных позах. Совсем откровенных. И все преимущественно пролетариат с грязноватой кожей. Папе это не нравилось. Они со Шрекером спорили. Тот доказывал, что и Вагнер тяготел к натурализму, и Шекспир.

Была какая-то скандальная постановка «Сна в летнюю ночь», где Пак, совершенно голый, налепливал на себя большущий нос, грудь и прочие части. А Титания так завалилась на осла, что кто-то в зале не выдержал и завопил: «Так это же скотоложство!»

Все-таки в театре обнаженная натура — моветон, а в кино можно. Пазолини ведь это умел. Вся трилогия у него очень яркая, ренессансная. Потому что в кино это как ожившая фреска, есть момент отстранения.

Между кино и театром примерно такая же разница, как между концертным исполнением и студийным.

О культах Аполлона и Диониса нам рассказывал Лео Абрамович Мазель. Сколько у него было талантов: литературных, математических! Он учил как эти культы в себе совмещать. От Аполлона взять ratio, высокомерие, трезвую голову. (Только не анализ! — этого я терпеть не могу). В дионисийстве важен напор, опьянение от искусства и жизни. Приводил в пример Брамса — как в нем все сочеталось.

Еще очень важно: мужское и женское. Это, как на весах, все зависит от композитора. Бетховен — брутален. Как десять быков Аписов[37]! Но Моцарта, Шопена, Дебюсси, как Бетховена, не сыграешь. Тут больше женственности, даже фригидности. А в Брамсе (опять этот Брамс!) какая-то середина. Он как пуп Земли.

Обидно, что так мало полов. Для людей искусства это страшно мало. Могло быть больше, скажем, восемь с половиной.

Ниночка, мы хотим продегустировать китайское яйцо. С гнильцой. Никогда не пробовали? Оно долго лежит в земле, а потом его едят. В первый раз я тоже зажимал нос.

Вот концерт Брамса. У него ведь есть «программа». Я ее разгадал только тогда, когда побывал в Дельфах. Этот концерт про жизнь Аполлона. Оттого он такой величественный, этот концерт, главный. Я его по-другому играть стал, когда это меня осенило.

Валторновая тема и первая каденция — рождение. Аполлон выскакивает из колыбели. Взрослый. Для меня очень важно, что сразу взрослый. Не тратить же время на всякие пеленки, воспитание!

У Стравинского и Баланчина «Аполлон» — лучший балет. А Мравинский лучше всех им дирижирует. Рождение и кода производят самое сильное впечатление — музыка у Мравинского как будто стекает с кончиков пальцев.

Все, что происходит в первой части — это Agon, состязание. Аполлон соревнуется с Марсием. Сдирает с него кожу за то, что тот глуп и лезет на рожон.