Илья Стогоff - Буги-вуги-Book. Авторский путеводитель по Петербургу, которого больше нет

Ознакомительный фрагмент

Перебои с продовольствием в Петрограде начались еще при царях. Зимой 1916 – 1917-го ни мяса, ни масла, ни сахара купить в столице было уже невозможно. На черном рынке кое-что еще имелось, но цены взлетели фантастически. К декабрю 1917-го по карточкам выдавали двести граммов хлеба, к апрелю 1918-го – всего по пятьдесят граммов.

Как они пережили эти годы, совершенно непонятно. Семнадцатый, восемнадцатый, девятнадцатый, двадцатый, большая часть двадцать первого. В 1921-м была провозглашена свобода торговли, и голод отступил. А до этого… Хуже дела в моем городе не обстояли даже во время блокады. Большая часть домов в центре стояла пустой. Из квартир выламывали паркет на дрова, чтобы хоть как-то натопить покрытые льдом комнатушки. Население города сократилось втрое: с двух с половиной миллионов до семисот тысяч. И главное, это было уже совсем не то население.

В Петрограде остались только те, кому было ну совсем некуда уезжать. Рабочие с заводских окраин. Старики, не способные за взятку купить билет на солнечный и сытый юг. Ну и оставшиеся без работы литераторы. Самые беспомощные и бестолковые из всех. Единственное, что умели эти острые перья, – мечтать о свободе и получать за это гонорар в редакциях. И вот, свободы вокруг было хоть завались, но счастливее литераторов это совсем не сделало. Гонорары ушли в прошлое вместе с прежней несвободой, а как жить в обществе, где почти никто не умел читать, литераторам никто не объяснил.

Какую-то часть литературной общественности большевики собрали в «Доме искусств», он же «Сумасшедший корабль», и тем спасли от неминуемой голодной смерти. Тех, кто занимался наукой, поселили в еще более сумасшедшем «Доме ученых» на Дворцовой набережной. Но вот, например, Анна Ахматова переселяться ни в какое общежитие не захотела. Выживать она предпочла в индивидуальном порядке.

Ее брак с поэтом Николаем Гумилевым развалился еще до Первой мировой. В 1918-м Ахматова вышла замуж вторично. За ужасно некрасивого и совершенно непохожего на ее первого мужа Владимира Казимировича Шилейко. Сутулый, очкастый, он был единственным в стране специалистом по древней клинописной литературе: всякие там вавилонские гимны, шумерские заклинания, «Песнь о Гильгамеше». В мире творилось неизвестно что, а Шилейко сидел за письменным столом и переводил на русский стихи, сложенные за пять тысяч лет до его рождения. Ну а на Ахматову легла забота о том, чтобы приготовить ему и себе хоть какой-нибудь обед.

Весь жилой фонд в городе был сразу же после революции объявлен государственной собственностью. Бывшие частные квартиры большевики стали по ордерам передавать тем, кому считали нужным. Ахматовой и ее новому мужу достались конюшни и подсобки Мраморного дворца. Если смотреть на дворец со стороны Невы, то слева от основного здания вы увидите зеленую четырехэтажную пристройку. При старом режиме это были служебные помещения: комнаты слуг, кладовки и все в таком роде. Тут поэтесса и провела самые голодные послереволюционные годы.

Комнаты были большие, но в тех условиях это был скорее минус. Натопить эти комнаты зимой было невозможно. Супруги неделями не снимали с себя пальто и кофты. Ни о какой нормальной интимной жизни речь, понятное дело, не шла. Сюрреализма их быту придавало то, что вместе с ними в комнатах жил здоровенный сенбернар. Приятели, изредка навещавшие молодоженов, удивлялись: как это такую большую собаку никто до сих пор не съел?

Хозяйство лежало полностью на плечах Анны. Надменной и царственной Анны, которая до двадцати пяти лет не то что ни разу в жизни не мыла посуду, а даже и не слышала, что посуду, оказывается, положено мыть. Теперь ей приходилось ходить на рынок и готовить обед. На Марсовом поле Ахматова выгородила себе небольшой огородик и пыталась растить на нем брюкву. По утрам выносила в Неву ведро, заменявшее им с мужем туалет. Она не привыкла к такой жизни, но выбора не было.

Как-то Анна отправилась на рынок, чтобы попытаться обменять оставшееся от свекрови ожерелье на несколько селедок. Она шла вдоль ряда торговок и каждой предлагала:

– Не поменяете селедку на жемчуг? Жемчуг настоящий и очень крупный. Хотя бы на три рыбы, а?

Селедка у торговок была старая и плохо пахла. Но другой еды в городе тогда просто не было. Одна из торговок узнала поэтессу и вполголоса проговорила ей вслед:

– «Свежо и остро пахли морем на блюде устрицы во льду».

Это были строки из давнего ахматовского сборника. Когда она написала их, все только-только начиналось. Анна была молода, хороша собой, и весь мир расстилался у ее ног. А теперь она чувствовала себя ужасно старой, ужасно усталой, ужасно некрасивой и ни на что больше не способной. Ее подташнивало от голода, и, чтобы выжить, ей приходилось менять свекровины жемчуга на селедку.

Ахматова уронила ожерелье на землю, разрыдалась и пешком побрела домой. Потом вернулась, подобрала жемчуг и опять побрела.

Иногда я думаю о том, что чувствовала в тот момент поэтесса. Как ни странно это звучит, я вообще довольно часто думаю об Ахматовой. Дело в том, что «Ахматова» – это ведь не настоящая ее фамилия. Когда молоденькая Аня Горенко готовила выпуск первого поэтического сборника, отец (морской офицер и видный сановник) попросил ее не позорить его имя и взять псевдоним. Дочь послушалась и решила выпустить сборник под девичьей фамилией своей бабушки.

Как у каждого нормального человека, бабушек у Ани Горенко было две. Только в последний момент она определилась с тем, какую фамилию поставит на титуле, и написала там «Анна Ахматова» (Ахматовой звали бабушку со стороны папы). Хотя сперва собиралась взять совсем другую фамилию. Фамилия бабушки со стороны матери была Стогова.

Глава третья

Площадь искусств

1

Как-то весной 1915-го, во время заседания поэтического объединения «Цех поэтов», в гостиную, где сидели литераторы, вошел Левушка, маленький сын хозяев – Николая Гумилева и Анны Ахматовой. Гости отвлеклись от высоких материй и принялись сюсюкать.

– Гордишься родителями? – спросил ребенка кто-то из них.

– Частично, – ответил не по годам развитый Левушка. – Ведь мой папа поэт, а мама истеричка.

То, что в семье поэтов не все гладко, было ясно не только трехлетнему Льву, но и вообще всем вокруг. По сути, никакой семьи давно уже не было. Просто два ничем не связанных человека, у которых есть общее прошлое. И еще – маленький ребенок, о котором совсем не хотелось заботиться.

Одному из знакомых Николай Степанович как-то рассказал:

– Еще до венчания мы с Анной Андреевной договорились, что не станем ничего друг от друга скрывать. Если случится изменить, мы расскажем об этом сразу и откровенно.