Неслучайные встречи. Анастасия Цветаева, Набоковы, французские вечера - Юрий Ильич Гурфинкель

Зал заполнен до отказа. За время работы выставки такого еще не было. Инкредибл.

И вот – сцена. А.И. поднимается. Я же, проводив ее, спешу занять место где-нибудь в зале, поблизости. Но она просит, чтобы я сидел рядом с ней, настаивает.

Таким образом, я оказался на сцене перед несколькими сотнями глаз, в фокусе телекамер. Неуютность моего положения возмещалась, однако, возможностью наблюдать реакцию зала. Я видел вблизи от сцены лица Татьян, приветливо нам махавших, взволнованные глаза Марии Николаевны…

Расположение было таким: справа от Анастасии Ивановны сидела переводчица, а на некотором отдалении стоял свободный стул для дамы, той самой, которой предстояло вести программу. Скрестив руки на груди, она курила у кулис, щурясь от дыма, поглядывала то в сторону А.И., то на лист бумаги с распечатанным текстом. Казалось, мысленно прикидывает – какой жесткости вопросы способна выдержать пожилая леди.

…У Анастасии Ивановны разные оттенки голоса. Одни для друзей – уютные, насыщенные теплом. С людьми официальными голос учтив, но бывает и холоден. По-иному разговаривала с животными. Часто можно было услышать «душенька» и обращение на «вы» к какому-нибудь бродячему псу с несчастными глазами.

Но совершенно особым голосом читала стихи. Ясный, глубокий, похожий на звук альта или виолончели. Свидетельствую: так читала она в Амстердаме залу, где находилась малая часть тех, кто понимал русский, но слушающему мелодию ее речи завороженно.

Раньше мне не приходилось видеть ее выступающей перед большой аудиторией, теперь же я с восхищением отмечал ее способность мгновенно собираться, точность ответов, иронию, сопровождаемую одобрительным гулом собравшихся. Меня и раньше удивляла, а сегодня поразила и голландскую аудиторию потрясающая в этом возрасте память. Читает наизусть стихи Марины, свое, часть поэмы, посвященной Дж. Конраду, написанной ею по-английски…

Слушая ее, зал неистовствует, руки, кажется, сами по себе аплодируют, тогда как лица просветленны, и всем уже ясно, что если Марина гениальна, то Анастасия, по меньшей мере, феноменальна. Снимает телевидение Канады и Японии. Вопросы продолжаются. Поглядываю на маленький магнитофон, стоящий перед ней на столе, колесико крутится, лента неторопливо наматывается. Как хочется, чтобы сохранилось каждое ее слово, восторг зала, аплодисменты…

– Кто были ваши родители?

– Марина и я родились в Москве, в старинном доме со старинным укладом. Наш отец, профессор, преподавал историю изящных искусств в университете, на высших женских курсах и, кроме того, отдавал все силы созданию Музея изящных искусств, который неизвестно почему до сих пор называется Музеем имени А.С. Пушкина. Нами в основном занималась мать. Чрезвычайно, со всех сторон талантливый человек – великолепный музыкант, прекрасный художник. Знала многие европейские языки, переводила с них. При всем этом находила время заниматься нашим воспитанием. По складу души она была романтик. В детстве читала нам сказки, позднее – легенды, учила языкам. Тридцати семи лет умерла от туберкулеза.

– Как вы себя чувствовали после революции, продолжали писать?

– Я писала и после революции, но долго не печаталась. А в 1937 году была арестована и отправлена в лагерь без суда, как брали многих из интеллигенции. Десять лет была на Дальнем Востоке в общих бараках…

– Все эти годы была ли у вас какая-либо связь с вашей сестрой Мариной?

– Мы с ней виделись последний раз в 1927 году, когда Максим Горький пригласил меня в Сорренто. Туда Марина послала мне французскую визу, и я поехала в Париж. Это было последнее наше свидание.

– Когда вы узнали о смерти сестры? – Дама, задававшая вопросы, щурилась, и в этой повадке чудилось что-то рысье.

– Я догадывалась – что-то случилось. Я чувствовала. Я даже видела сон… Но я надеялась, что это фантазии, что она жива, – досижу срок, и мы увидимся. А в 1947 году до меня дошла весть, что она покончила с собой. Потом мне прислали телеграмму…

– Какова была Россия, когда вы вернулись из лагеря, – десять лет – немалый срок? – заглянув в свою бумагу с распечатанными вопросами, строго спросила ведущая.

– А я не вернулась. Только полтора года пожила у моего сына, который тоже был в лагере, далеко от меня – но к этому времени был освобожден. После чего меня снова арестовали и повезли на вечную ссылку в Сибирь – через пять пересыльных тюрем. Четыре с половиной месяца этапом – поездами… Там, в селе Пихтовка, я прожила семь лет. Об этом книга – «Моя Сибирь». А после смерти Сталина нас стали освобождать, затем реабилитировать. Только после реабилитации в 1959 году я смогла вернуться в Москву.

Вопросы продолжались. Слушая, я испытывал странную раздвоенность. С одной стороны, желание защитить ее от жестких вопросов. С другой – за трагической судьбой цветаевской семьи открывалась потрясающая панорама российской, почти столетней, жизни, и безнравственно было бы лишить права собравшихся в этом зале знать правду об этом.

– Можете ли вы рассказать, как отнеслись к самоубийству вашей сестры Марины? Какие, по вашему мнению, были причины?

– До самого последнего времени я была уверена, что причина одна – ее шестнадцатилетний сын. Дочь была похожа на отца, Эфрона. А сын Георгий – она звала его Мур, как кота, – похож был на Цветаевых характером, всем. Марина его обожала. В шестнадцать лет он был совсем взрослый человек. В Москве, которую им с началом войны пришлось покинуть, шла эвакуация, у него был свой круг. Когда они приехали в Елабугу, Мур ей заявил, что учиться здесь, «в этой дыре», как он выразился, не будет. И даже прозвучали такие жестокие слова: «Кого-то из нас вперед ногами отсюда вынесут». То есть пригрозил ей самоубийством. И тогда она решила, что должна поспешить это сделать сама, чтобы он жил. Так я думала. И это, несомненно, одна из причин и, может быть, главная. А в последнее время стало известно, что в Елабуге, где ей не давали работы, жилья, всячески притесняли, ее пригласили в КГБ и предложили сотрудничать. Тогда она поняла, что, если откажется, поставит сына в трудное положение, а согласиться – невозможно. В ее последнем письме (предсмертном) была такая загадочная фраза: «Я попала в тупик», – после этого и произошло самоубийство[1]. Собираясь возвратиться в Россию, Марина даже представить не могла, что я в лагере. Это скрыли от нее муж и дочь, которые уже были здесь, опасаясь, что она не поедет, – знала, что политикой я никогда не займусь, значит, попала в заключение – зря.

Колесико моего магнитофона крутится, бесстрастно записывается каждое ее слово, в том числе и вопросы, обращенные ко мне, например, читать то или иное стихотворение и в каком порядке.

Мне