Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

ни было хоть как-то поку-шался на выраженный индивидуализм сына. Что не помешало ему воспитать в

отпрыске чувство личной ответственности, и в характеристике пятнадцатилет-него ученика Набокова таковой фигурирует как «…отличный работник, товарищ, уважаемый на обоих флангах ... всегда скромный, серьёзный и выдер-жанный (хотя он не прочь и пошалить), Набоков своей нравственной порядочностью оставляет самое симпатичное впечатление».1

Не без нарочитого педалирования настаивает Набоков в своих мемуарах, что он «не отдавал школе ни одной крупицы души, сберегая все свои силы для

домашних отрад – своих игр, своих увлечений и причуд, своих бабочек, своих

любимых книг…»2 (курсив автора – Э.Г. ), словом, проявлял уже известную

нам «могучую сосредоточенность на собственной личности», всегда и везде

предпочитая занятия одиночные, даже в тех случаях, когда они предполагали

ещё чьё-то участие. Например, в шахматах, игре на двоих (где можно и проиграть, а этого он не любил), склонялся скорее к композиторству; в футболе был «страстно ушедший в голкиперство, как иной уходит в суровое подвижничество».3

То явное обожание, которое проявлялось в отношении родителей к старшему сыну, и которое они, исключительно интеллигентные люди, не умели

скрывать (не без ущерба для остальных детей), было, по-видимому, невольной

данью необычайной одарённости, которую они чувствовали в своём любимце.

Набокову повезло вдвойне: родившись «обречённым на счастье», он и воспитание получил, как нельзя более укрепившее это свойство. Впоследствии, па-7 ВН-ДБ. С. 111-112.

8 ББ-РГ. С. 147.

9 ВН-ДБ. С. 162.

1 Цит. по: ББ-РГ. С. 130.

2 ВН-ДБ. С. 160.

3 Там же. С. 161.

19

мятью и воображением всегда «держа при себе» своё «исключительно удачное», «счастливейшее» детство, он как бы проецировал его на настоящее и да-же будущее. Для этого стоило лишь очередной раз, снова, силой воображения:

…очутиться в начале пути,

наклониться – и в собственном детстве

кончик спутанной нити найти.4

В этой «спутанной нити» (судьбы) на всем её протяжении, слово «счастье» фигурирует у Набокова как своего рода пароль, ключ, постоянный и обязательный позывной сигнал в некоей «морзянке», – и иногда, как кажется, весьма странным образом – вместо ожидаемого сигнала SOS. Это присутствует во всём, что Набоков писал: в стихах, письмах, рассказах, в предположи-тельном названии первого романа, – и далее, пронизывая всю жизнь и творчество, порой в обстоятельствах (собственных или героев), к ощущению счастья

как будто бы совсем не располагающих. Здесь, по-видимому, и находится яд-ро, средоточие той «счастливой», «своей» религии, в которой на природный

темперамент «солнечной натуры» Набокова, наложилось творчески, по-своему

преобразованное, через свою призму пропущенное, понятие судьбы, в значительной мере воспринятое, опять-таки, от родителей.

Пётр Струве, (помнивший Владимира Дмитриевича ещё со времён 3-й

гимназии, где они оба учились), писал о нем в некрологе, что ощущение судьбы было единственным метафизическим принципом, определявшим каждый

шаг В.Д. Набокова.1 «Любить всей душой, а в остальном доверяться судьбе», –

таково было «простое правило» матери Набокова,2 – в сущности, то же самое, что и «принцип» отца, только в женской, материнской ипостаси. «Её проник-новенная и невинная вера одинаково принимала и существование вечного, и

невозможность осмыслить его в условиях временного. Она верила, что единственно доступное земной душе – это ловить далеко впереди, сквозь туман и

грёзу жизни, проблеск чего-то настоящего»3 (курсив в тексте – Э.Г.). «Набоков говорит о материнской вере, – комментирует приведённую цитату из воспоминаний писателя В. Александров, – и звучат его слова во многом так, как

если бы он писал о себе самом: во всяком случае скрытно эта мысль проходит

красной нитью через его произведения».4

Людьми церковными ни отец, ни мать не были: отец не мог не видеть в

самой церковной организации те же признаки деградации, что и во всех струк-4 Набоков В. Парижская поэма. Стихи. С. 287.

1 «Общее дело». 1922. 7 апр. Цит. по: ББ-РГ. С. 122.

2 ВН-ДБ. С. 31.

3 Там же.

4 Александров В.Е. Набоков и потусторонность: метафизика, этика, эстетика. СПб., 1999. С. 48-49.

20

турах имперской власти; мать же была по отцовской линии из совсем недавних

староверов, а по материнской, более отдалённой, тремя поколениями, – из выкрестов (но знала ли?),5 и, по мнению Набокова, «звучало что-то твёрдо сек-тантское в её отталкивании от обрядов православной церкви … в опоре догмы

она никак не нуждалась».6 Церковь Набоковы посещали всего дважды в год: на Великий пост и Пасху.7 И однажды, выходя из церкви после пасхальной

службы, девятилетний сын сказал отцу, что ему было скучно. Ответом ему

было: «Тогда можешь не ходить больше».8 В либеральном Тенишевском училище предмет, обычно именуемый в гимназиях как Закон Божий, назывался, с

некоторой претензией на просвещённый подход, Священной историей, но и в

такой подаче учеником Набоковым не был любим, – что и отозвалось в атте-стате единственной отметкой с минусом (5-).

Знаменательно, что в дальнейшем обе составляющие этой оценки оказались равно значимыми: обладая памятью фотографической точности, Набоков

мог обнаруживать отличное знание источников, но яростно отказывался

«участвовать в организованных экскурсиях по антропоморфическим паради-зам»,1 будучи чужд «организованному мистицизму, религии и церкви – любой

церкви».2

«Свято место», однако, пусто не осталось: усвоенная эрудиция религиозного и философского содержания постепенно замещалась собственной композиции метафизической амальгамой, в которой отцовское и материнское, а также многое другое, что являлось плодом размышлений и интуитивных прозре-ний устроителя собственной вселенной, было преобразовано в картину космического