Имя этой дружбы – поэтическое братство - Анна Тоом

Взять хотя бы «метр». С одной стороны, это понятие научное, так же как и «четвёртое измерение», с другой – оно из теории стихосложения, определяется как ритмическая повторяемость ударных и безударных слогов. Метр – это то явление, в котором математика соприкасается с поэзией. Интересно то, что в отличие от многих других поэтов, панически боявшихся математики, Цветаева её не избегала.

В творчестве Антокольского «высокое напряжение» и «четвёртое измерение», возможно, выглядели причудами художника. Но это был прорыв в новое поэтическое видение, свойственное ещё Цветаевой. Проживи Цветаева дольше, она могла бы донести до читателей открывшуюся ей связь науки и поэзии, но этого не произошло. В некоторой степени данную задачу выполнил Антокольский.

И наконец, последний, завершающий этап работы Антокольского с книгой «После России» отражён в его коротких фразах, записанных возле дат цветаевских стихов. Записи сделаны в 1977-м – предпоследнем году его жизни.

Возле «11 августа» находим фразу «Началось на ул. Щукина». Возле «12 августа» – фразу «Уже Открытое шоссе». Рядом с «28 августа» – «Еще Открытое шоссе». Возле «15 сентября» – «Выезд с Открытого шоссе». Эти даты удивительным образом совпадают с датами событий, произошедших в жизни Антокольского, но гораздо позже, через 54 года после написания Цветаевой её стихов. Лето и осень 1977 года, более месяца, Павел Григорьевич провёл в больнице. Так что его «началось на улице Щукина» надо понимать как начало заболевания – головная боль, потеря сознания, вызов скорой помощи. На следующий день он был госпитализирован, и располагалась больница на Открытом шоссе. Вернулся же он домой действительно в середине сентября.

Антокольский придавал большое значение совпадениям, особенно совпадениям дат, и ожидал, что за этим на первый взгляд поверхностным совпадением кроется более глубинное, и искал его в содержании стихов. И интересно, что находил! Так, в стихотворении «Письмо»69, дату которого Антокольский пометил как начало своей болезни, находим такие строки:

Так счастья не ждут,

Так ждут – конца:

Солдатский салют

И в грудь свинца

Три дольки. В глазах краснó.

И только. И это – всё.

…………………………..

(Квадрат письма: Чернил и чар!)

Для смертного сна

Никто не стар!

«В глазах красно. / И только. И это – всё», – пишет Марина Ивановна 11 августа 1923 года, но это же то, что фактически произошло 11 августа 1977 года с Антокольским! И он в самом деле мог не вернуться из забытья. Интересное совпадение. А вот ещё одно. В стихотворении «Минута»70, возле даты написания которого Антокольский оставил запись о своём прибытии в больницу, у Цветаевой читаем: «О как я рвусь тот мир оставить, / Где маятники душу рвут…». Значит, оба поэта 12 августа разных лет думали о возможности «мир оставить». И уж совсем невероятное совпадение связано с 15 августа. Цветаева в этот день в 1923-м написала стихотворение «Последний моряк», в котором есть строки: «…с тобой, о жизнь, / Торгуюсь: ещё минутку…»71 А Антокольского в этот день в 1977-м выписали из больницы. И было так естественно для него, вернувшись домой, отметить вертикальной чертой на полях около стихотворении «Что, Муза моя? Жива ли ещё?..»72 такие строки:

– Что, братец? Часочек выиграли?

Больничное перемигиванье.

Эх, дело мое! Эх, марлевое!..

Получается, что Марина Ивановна предугадала – день в день – что произойдёт с Антокольским через полвека? Или это он в конце своей жизни выполнил какую-то намеченную ею, вероятно, для себя самой, программу бытия, но не состоявшуюся из-за ранней её гибели? Каким языком описать это явление? Может быть, поэты знают? Мы, учёные, – пока нет.

Комментарии Антокольского к другим стихам сборника вызваны более радостными воспоминаниями – о его прошедшем за год до этого восьмидесятилетнем юбилее. Рядом с датой стихотворения «Двое» – 30 июня 1924 г. он пишет «Сабантуй 76 г.». Так он называет празднование своего восьмидесятилетия. И похожую запись находим в конце стихотворения «Раковина», датированного 31-м июня, – «1-ое и 2-ое в 76 г.». В те дни – первого и второго июля 1976 г. – проходило чествование Павла Антокольского в московском доме литераторов – сначала в большом актовом зале, а на следующий день – в банкетном зале. Это было самое яркое и радостное событие последних лет его жизни: пришли его друзья и коллеги, – все, кто его любил и почитал. Ему рукоплескали сотни поклонников – большой зал дома литераторов был переполнен. Он был счастлив. А потом он вернулся домой, в обстановку, которую никак нельзя было назвать благоприятной.

Шариковой ручкой размашисто оставил Антокольский записи в такой ценной книге!.. Но не будем упрекать Павла Григорьевича. То, что для многих выглядит беспечностью, небрежностью, а для библиофилов просто-таки вандализмом, в данном случае – свидетельство крайней заброшенности старого поэта. Вполне могло случиться, что у него и карандаша-то оточенного не было. Незаслуженно горькая и не по возрасту трудная выпала ему старость73.

Он угасал. Уже не писал стихов. Оставалось совсем недолго… Он думал о смерти. В одном из стихов находим подчёркнутую им строку: «Смерть – тоже вне класса!»74. И ещё среди родственных ему мыслей Марины Ивановны им выделена вот эта:

Ятаган? Огонь?

Поскромнее, – куда как громко!

Боль, знакомая, как глазам – ладонь,

Как губам –

Имя собственного ребенка.75

М.И. Цветаева не из легко понимаемых поэтов, и не всё в её стихах Антокольский понимал и принимал тотчас же по прочтении – он до многого дозревал с годами. Он снова и снова к ним возвращался – в некоторых стихах пометки сделаны дважды, а то и трижды. Это и «Раковина», и цикл «Провода». С ними он рос и как поэт, и как личность. А когда старость совсем сузила поле его внимания и казалось, что он теряет чувство реальности, книга, с которой он за добрые полвека сроднился, сослужила ему еще одну добрую службу. Она стала для него универсальной помощницей, панацеей, иначе не скажешь – здесь и поэзия, в которой он находит утешение, и календарь, благодаря которому соотносит себя со временем, и своего рода дневник. И, может быть, по-настоящему он понял Марину Ивановну Цветаеву – всю трагедию её существа и существования – именно в последний, предсмертный период своей жизни.

На титульном листе книги есть дарственная надпись: «Дорогому Павлику Антокольскому. Москва – Мёдон – ? Марина Цветаева. Мёдон, 20-го июня 1928 г. Vergangenheit steht noch bevor»76. Цветаева не знала, где