О писателе Борисе Житкове - Цезарь Самойлович Вольпе

его рыбой. Я работал с мальчиком, и кругом на три версты никого не было.

…Настала зима.

Ловить рыбу стало нельзя. А у меня было ружье. Вот я зарядил ружье и пошел по берегу. Кого-нибудь подстрелю: на берегу в норах жили дикие кролики».

«Я ходил с винтовкой, — рассказывает он в другом своем произведении («Мышкин»), — в надежде, что удастся, может быть, подстрелить лепорих — французского кролика, которые здесь по-дикому жили в норах. Безнадежное дело — пулей попасть в кролика! Он ведь не будет сидеть и ждать выстрела, как фанерная мишень в тире. Но я знал, какие голод и страх делают чудеса… А жрать хотелось каждый день с утра. И тошная дрожь пробирала каждый раз, как я выходил и ветер захлопывал за мной дверь. Я возвращался часа через три без единого выстрела и ставил винтовку в угол. Мальчишка варил ракушки, что насобирал за это время; их срывал с камней и выбрасывал на берег прибой».

Однажды Житков вышел на охоту. На плече у него сидел его кот Мышкин. И вот что случилось: «Мышкин вдруг весь вытянулся вперед у меня на плече; он балансировал на собранных лапках и вдруг выстрелил — выстрелил собою, так что я шатнулся от неожиданного толчка. Я остановился. Бурьян шатался впереди, и по нему я следил за движениями Мышкина. Теперь он стал. Бурьян мерно качало ветром. И вдруг писк, тоненький писк, не то ребенка, не то птицы. Я побежал вперед. Мышкин придавил лапой кролика, он вгрызся зубами в загривок и замер, напружинясь. Казалось, тронешь — и из него брызнет кровь… Мышкин вскочил на лапы, он сделал вид, что будто меня нет рядом; он озабоченно затрусил с кроликом в зубах. Но я успел шагнуть и наступил кролику на лапы. Мышкин заворчал, да так зло! Ничего! Я присел и руками разжал ему челюсти. Я говорил «тубо» при этом… Я быстро отхватил ножом лапку и кинул Мышкину. Он высокими прыжками ускакал в бурьян. Я спрятал кролика в карман и сел на камень. Мне хотелось скорей домой — похвастаться, что и мы с добычей. Чего твои ракушки стоят! Кролик, правда, был невелик! Но ведь сварить да две картошки — эге!

…С тех пор дело пошло лучше; мы как-то раз вернулись даже с парой кроликов. Мышкин привык к дележу и почти без протеста отдавал добычу».

Время от времени Житков пробирался в Одессу — за книгами, за новостями. Даже и в годы своей голодной робинзонады он оставался человеком разносторонних интересов, живым современником великой революционной эпохи. С установлением советской власти в Одессе он вернулся в город.

В 1921 году у него умер отец. После смерти отца Житков устроился на работу в деревню Осиповку Тираспольского уезда — заведующим технической школой. В Осиповке он страшно голодал, питался воронами и кошками. Наконец из Осиповки он перебрался в Павловку — также заведующим технической школой.

Преподавателей не было, учащихся также почти не было… Был голод. Прежде чем учить чему-нибудь, нужно было думать о том, чем накормить учащихся. Житков с головой погрузился в изучение литературы по агротехнике. На небольших земельных участках школы он применил новые американские агротехнические мероприятия, практикуемые в засушливых местностях. И когда все кругом горело и гибло, у него был отличный урожай. Кроме того, он создал при школе ремонтно-починочную мастерскую сельскохозяйственных машин. Тут же они изучали машины и механизмы, которые должны были чинить. В этой мастерской Житков учил детей, и она же стала источником существования и учителей и школьников.

Летом 1922 года ему представилась возможность получить место в Одессе. Он вернулся туда и поступил преподавателем физики и химии на рабфак. Так он проработал зиму.

В 1923 году он уехал в Петроград.

Еще одна профессия

В Петрограде Житков остановился у своего друга М.В. Кобецкого и стал искать работу. В это время он встретился с Корнеем Чуковским, с которым в детстве учился в одесской гимназии, и К.И. Чуковский, зная замечательный дар Житкова рассказывать, посоветовал ему начать писать. Житков принялся за работу и через некоторое время принес свою рукопись в редакцию альманаха для детей.

В сущности говоря, совет К.И. Чуковского упал на благодарную почву. Настоящий литературный дар и творческие интересы всегда были характерны для Житкова. Его письма, начиная с гимназического периода, представляют собой замечательные литературные документы. Кроме того, они часто содержат не только рассказы о фактических событиях, но и фантастические новеллы, сказки, легенды и т. п. Мало того: между 1907 и 1911 годами Житков для своего маленького племянника Игоря сочинял сказки и некоторые из них даже записывал в специальную тетрадку. Одно время, в 1913–1914 годах, он даже подумывал о профессии писателя.

Житков никогда не был человеком чуждым литературе. Правда, он читал относительно немного, но зато он знал, как и что читать. Он очень любил Бодлера и Свифта, отлично знал не только Пушкина, Лермонтова (у которого любил прозу), Грибоедова, Гоголя и других классиков XIX века, но и писателей XX века. Знал всего Блока, Ахматову. Впоследствии знал стихи В. Хлебникова и очень ценил В. Маяковского. Помню, как-то он взял с полки томик стихов Маяковского и сказал: «Хотите, я вам прочту мое любимое стихотворение Маяковского?» — и с поразительной силой и простотой прочел стихотворение «Гимн судье»:

По Красному морю плывут каторжане,

Трудом выгребая галеру,

Рыком покрыв кандальное ржанье,

Орут о родине Перу…

И т. д.

В начале января 1924 года Борис Степанович Житков пришел в редакцию альманаха для детей «Воробей».

Он сел на диван и стал ждать. Соседка, художница, с ним заговорила. Он отвечал охотно, но кратко.

В соседней комнате шло чтение. Кто-то, запинаясь, очевидно с трудом разбирая рукопись, читал вслух рассказ. Детские писатели Чуковский и Маршак и редакторы детского журнала сидели и слушали. Один из редакторов наконец вышел к посетителю.

Вот как вскоре рассказал весь этот эпизод сам Житков:

«Выбегает редактор:

— Помогите читать, рассказ теряет!

— Ни за что!

— Ну как же быть?

— Так ну его к черту тогда!

— Так зачем же было трудиться?

— Ведь дрянь, я знаю!

— Борис Степанович, голубчик, вы обиделись?!

— Давно перестал.

— Ну, бог с вами! — убежал.

Я извинился перед художницей, что из-за почерка и упрямства моего ей ждать надо.

— А что за рассказ?

— Дрянь, давал лучше — не брали, а это дешевый лубок, кинематограф.

— В чем же дело там?

–  Воздушная катастрофа.

Выскакивает редактор, с энтузиазмом жмет