Астра - Изверг своего отечества, или Жизнь потомственного дворянина, первого русского анархиста Михаила Бакунина

— Начинал. Скучно писать о себе.

— А вы бы написали о своих друзьях. О Белинском, например, о нем сейчас много толкуют.

— Белинский — это неумытый реалист по темпераменту и по натуре.

— А правду говорят, что в Дрездене вы сожгли все красивые здания и выставили на расстрел произведения Рафаэля?

— Я не понимаю, почему здания нужно беречь больше людей? А насчет картин никогда такого приказа не давал, но посоветовал немцам поставить Мадонну Рафаэля и послать глашатая к начальникам прусских войск с заявлением, что если они станут стрелять по народу, то погубят великое произведение бессмертного художника.

— А если бы пришлось защищаться от русских войск?

— Ну, брат, нет. Немец — человек цивилизованный, а русский человек — дикарь, он и не в Рафаэля станет стрелять, а в самую как есть Божью Матерь, если начальство прикажет. Против русского войска с казаками грешно пользоваться такими средствами — и народа не защитишь, а Рафаэля погубишь. Вообще, меня всегда соблазняла мысль умереть с оружием в руках, но пришлось отступать. В Кенигштейне я просил, чтобы меня расстреляли, ну, а в австрийской тюрьме я просто-напросто отрицал, что принимал участие в восстании. И вскоре убедился, что меня считают агентом Николая I.

Странное впечатление производили на непосвященных посетителей обитель супругов. Во время скромных совместных обедов можно было иногда видеть в приотворенную дверь роскошно убранную комнату с богатой мебелью и тонким бельем, всегда готовую к приезду Карло Гамбуцци, del'amico della Bacunina. Прелестны были и детишки. Особенно любил Бакунин младшую девочку. „Бомба“ называл он ее.

Тем временем, политическое продвижение тайный братств и Альянсов приостановилось. План чудовищного размаха — организовать социальную революцию с помощью тайного всемирного союза революционеров разных стран и наций, и возвыситься над всеми, не срабатывал, несмотря на гонцов и сотни писем Бакунина. Зато на подъеме был Интернационал, сплоченный и деятельный, любимое детище Карла Маркса. На него-то и обратил внимание Бакунин.

— Я давно не знаю другого общества, кроме рабочих, — написал он Марксу, — Я делаю теперь то дело, которое ты начал более двадцати лет назад. Моим отечеством будет теперь Интернационал, одним из главных основателей которого являешься ты. Следовательно, дорогой друг, ты видишь, что я — твой ученик и горжусь этим.

Нехотя, с опаской, как когда-то Белинский в журнал „Москвитянин“ и Герцен в „Колокол“, впустил-таки в 1868 году Карл Маркс к себе в свой „Интернационал“ Михаила Бакунина. А тот протащил с собой все свои тайные и сверхтайные, и совершенно секретные братства и образования для захвата власти внутри „Интернационала“. Борьба за направление, за рули руководства началась с первого же дня. Могучий „Интернационал“ зашатался. Анархическая стихия и диктатура пролетариата никак не сплавлялись в единое направление.

Словно в восточной притче о том, как „Морской змей утащил девушку, и, попав во власть ее духа, взбесился“, Международное товарищество рабочих» стало терять ясный ум и погрузилось в пучину ссор, дрязг и раздора, любимую обстановку Бакунина.

А что же Россия? Огромная Российская Империя, гроза и защита европейских монархов, — неужели безучастно взирала она на волнения народов Запада, рождение новых мыслей, веяний, устремлений?

Конечно, нет. Весь европейский опыт деятельно переплавлялся в национальной плавильне, и выдавал такие находки, от которых Европа с ужасом хваталась за голову.

Интересно проследить поведение русских сопротивленцев — бунтарей, государственных преступников, революционеров.

Разин, Пугачев… Разве каялись они перед царями, просили помилования? Никогда. А перед народом, на лобном месте, каялись на все четыре стороны, просили прощения за погубленные души. И разбойнички помельче умели ответ держать, будучи схвачены да повязаны!

Зато на процессе декабристов, например, почти все руководители движения в показаниях своих, очных ставках, письмах к царю раскаивались и оговаривали друг друга с такой откровенностью, которая больше подходила под определение «моральная катастрофа», чем, как это называли некоторые, «верноподанническая поза». В чем тут дело? Обаяние власти? Несомненно. Оно пленяло дворян с самого детства, к тому же, сами офицеры, они предстояли своим старшим начальникам по званию и самому главнокомандующему — Царю!

Покаялся перед царем и Бакунин, покаялись, после долгих упирательств, Петрашевский и Спешнев.

— От декабристов до петрашевцев все линяли, — со вздохом заключил Герцен, помятуя собственные «объяснительные». — Мы были сильны в области мысли, но в столкновениях с властью являли шаткость и несостоятельность.

— И я, — делился Иван Тургенев, участник «процесса 32-х», — когда читал показания и объяснения своих друзей, часто слышал в них тот «заячий крик», который так хорошо знаком нам, охотникам.

Клич Герцена «В народ!» был услышан. Сотни и тысячи чистых русских юношей понесли в деревню грамотность и начала социального просвещения. «Колокол» звал крестьян к сопротивлению, но после 1863 года начинающие «народники» перенесли страшное разочарование, народного восстания не произошло, кое-какие стычки вспыхнули на окраинах Империи в Белоруссии, Литве, Польше и все. Волна пошла на убыль, задавленная гнетом царизма.

Разве что Некрасов вопиял в пустынном отчаянии:

Ты проснешься ль, исполненный сил?..

Зато Его Превосходительство генерал-губернатор Салтыков-Щедрин напоминал всем «стучавшимся и недостучавшимся», что «вся суть человеческой мудрости — в прекрасном слове „со временем“».

Однако, уже Н. Г Чернышевский с товарищами ушел на каторгу нераскаянным, поразив своим мужеством всех, кто присутствовал на его гражданской казни. Ему бросали цветы.

— Я ни в тридцатых, ни в сороковых годах не помню ничего подобного, — склонился перед его образом Герцен.

Вскоре русские революционеры-разночинцы стали согласовывать правила поведения при арестах и не только не отвечать на вопросы судей, но и судить самих судей в самом зале заседаний. Обаяние власти для них не существовало, они быстро усваивали все необходимые ступеньки вроде бунтов, заговоров, террора, тайных обществ.

— Сопротивление только въелось глубже и дальше пустило корни, — отметил Герцен в одном из последних номеров «Колокола».

Это было время всеобщего подъема во всех областях. В науках, литературе, культуре, мореходстве, обустройстве заводами и железными дорогами. Не дремали и общественные деятели.