Красные листья. Восточный альманах. Выпуск восьмой - Нгуен Динь Тхи

— Я слишком много натворил зла, — с отчаянием произносит широколицый. — Моих грехов мне не исправить и за двадцать лет.

Широколицый умолкает и заходится в приступе кашля. Сааману хочется лечь, и он отворачивается от волчка, но арестант из камеры напротив снова обращается к нему:

— Послушайте…

— Чего тебе?

— Вы вручили свою душу всевышнему, командир. А я всю жизнь только и думал о выгоде…

— Моли бога о прощении, друг. Вымаливай прощение и у тех, кого загубил.

— Но разве они меня простят? Стоит мне вспомнить о том, последнем, так сразу мороз подирает по коже. Он наверняка был порядочным человеком и в поте лица зарабатывал себе на пропитание. Но я точно знаю, что в то же время он был самым заядлым террористом. Уверен, что он получил вышку. Это была крупная диверсия, и парень попался с поличным. Я собственными глазами видел, как он метнул гранату. Улик было более чем достаточно.

— Улик, говоришь? А в чем его уличили?

— Говорю же вам — он бросил гранату в конвой, который направлялся в Чианджур[77]. Это случилось прямо здесь, в Джакарте. Не наткнись он тогда на меня…

— Так ты говоришь, его звали Катамси? — криво улыбаясь, спрашивает Сааман.

— Да-да, Катамси, именно так.

— А может, не Катамси, а Косаси?

— Косаси, — растерянно повторяет широколицый. — Вы правы, у меня, видно, все перепуталось в голове. Его звали Косаси. Такой, знаете, маленький, коротышка…

— Точно, — говорит Сааман, — это он.

— Вы его знали?

— Он был из моей группы…

— Боже, боже мой, — не верит своим ушам широколицый, — так, значит, вы Сааман бин Паиджан?

Но Сааман словно не слышит вопроса и говорит с нескрываемым отвращением:

— Так это ты предал Косаси? Ты толкнул его в руки убийц?

Широколицый молчит, слышно лишь, как у него стучат зубы, как при малярии.

— Косаси и меня, — с расстановкой мрачно говорит Сааман, снова испытывая горечь от того, что свершалось, свершается и будет свершаться на земле.

Из камеры напротив вдруг доносится отчаянный вопль:

— Прости-и-и, друг!

Широколицый тяжело дышит, потом затихает, затихает и вся тюрьма, все напряженно ждут. Из камеры снова доносится еще более громкий вопль, слышен стук падения тела, после чего тюрьму оглашает похожий на вой крик безумного:

— Окаянный пес! Сатана! Да будь я проклят! Проклят! Проклят!

Сааман медленно отходит от двери, но тут его окликает арестант из соседней камеры:

— Что с ним стряслось, командир?

— Он помешался, приятель.

— Вот бедняга!

— Да, жаль его…

— Не хотел бы я оказаться на его месте…

— Не выдержал тяжести собственных грехов, — говорит Сааман.

Разговор обрывается. Тюрьма какое-то время гудит, будто встревоженный улей, но понемногу шум утихает, сменяясь обычным нестройным гулом.

— Командир, — снова обращается к Сааману арестант из соседней камеры. — Мне повезло, что я встретился с вами, да еще в такую минуту. Даже в тюрьме вы не пали духом. И с собой я, можно сказать, только тут впервые повстречался и понял, кто я есть, — грабитель и душегуб. Не зря говорят: из черного не сделаешь белого. Сколько ни толкуй злодею о добре, он все равно останется злодеем. Вы пошли в бечаки, чтобы не превратиться в продажную шкуру Может, и из меня вышел бы человек, стань я моряком, а ведь я об этом еще мальчишкой мечтал…

— Все бывает, — говорит Сааман.

— Вы знали, для чего вы живете, командир. У вас была своя цель. Вот почему вы не боитесь смерти…

— Да, да, — через силу произносит Сааман.

— Теперь и я понимаю — лучше подохнуть, чем жить так, как я жил.

— Пожалуй, так…

— Других легко убивал, почему же сам боюсь получить пулю в лоб?

— Н-да…

— И вы, и я — оба мы преступники, командир. Но всех преступников мерить одной меркой не годится! Это я понял только теперь.

— Что еще ты понял? — через силу спрашивает Сааман.

— Я совершал преступления по своей тупости, командир. А такому, как вы, надо до земли поклониться.

— Ты все сказал?

— Позвольте мне исповедоваться перед вами, командир? — робко просит арестант из соседней камеры. — Я расскажу все как есть, без утайки.

— Брат мой, скоро меня расстреляют, — отвечает Сааман. — Я великий грешник. Я своими руками убил более чем полсотни человек, отнял кормильцев у их жен и детей. Я готов ответить за каждый свой грех, и пусть господь решает, достоин ли я хоть малейшего снисхождения. Но пока я жив, пока не истекли отведенные мне часы и минуты, пока я дышу, мой долг отчитаться перед богом за все содеянное.

— Понимаю, командир, — почтительно говорит арестант из соседней камеры.

— Тогда помолчи. Я буду молиться.

— Благослови тебя бог, командир.

Сааман направляется к койке. И вдруг к тюремным сводам взмывает чей-то высокий, звонкий голос.

— Братья, прошу тишины! Слушайте все! Внимание! Внимание! Прошу ти-ши-ны! Сегодня один из наших товарищей при-го-во-рен к смерти! Сейчас он будет молиться! Прошу тишины! Повторяю — ти-ши-ны!

В ту же минуту тюрьма замирает. Трудно поверить, что в ней заточено свыше пяти тысяч человек, такая наступает тишина. Тишина поистине мертвая, тишина смерти.

Сааман наклоняется и зачерпывает воды из консервной банки, чтобы совершить омовение, затем обращается лицом в ту сторону, где находится Мекка, и простирает в разные стороны руки. После этого он залезает на койку и начинает молиться.

Неожиданно тишину нарушает топот башмаков в коридоре — кто-то приближается к камере Саамана. Но вот шаги замолкают и в волчке появляется светлокожее лицо — худое и остроносое. На фуражке незнакомца — эмблема с изображением желтого льва. Минуту спустя лицо исчезает, и из коридора слышатся удаляющиеся шаги, теперь уже осторожные и тихие.

7. СТРАШНОЕ ИЗВЕСТИЕ

Солнце склоняется все ниже — пожалуй, уже шестой час. Опустели фабрики Джакарты. Вернулась домой и Патима. Едва войдя в дом, она бросилась на лежак. Старшей сестры нету дома, и Патиме некому рассказать о великом событии в ее жизни: с сегодняшнего дня она — работница китайской типографии. В доме тихо — только мать стонет и похрапывает на своей постели да слышно, как на заднем дворе окатывается водой Салами.

Ничто не мешает Патиме валяться на лежаке и перебирать в памяти новые впечатления. На лице у нее поистине детская радость, глаза так и сверкают, лишь временами в них появляется беспокойство.

Вскоре с улицы доносится легкий стук — к наружной стене кто-то прислонил велосипед. Звякнул велосипедный звонок. Патима быстро встает, направляется к двери и лицом к лицу сталкивается с Дарсоно.

— Мас[78], — торжественно объявляет Патима, — я