Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

Только надо отдать справедливость этим Backfisch’ам: слушать они мешают; в самом захватывающем месте вдруг начинают хихикать, шептаться и шуршать бумажками. Я досадовала.

Ну да Бог с ними! Их праздник, их и тон, и нам, старичкам, со своим брюзжаньем нечего к ним соваться и серьезностью своей нарушать их молодое веселье…

3/XI. Сегодня всю ночь мне снилась Гризельда и Пушкарева, Пушкарева и Гризельда. Прямо точно кошмар какой-то!

Действительно, если бы я могла играть, я сыграла бы Гризельду именно так. Я всегда представляла себе женщину, которую можно полюбить горячо и страстно, такой, какая вчера была Пушкарева, и я мечтала о такой артистке на сцене. Пушкарева первая осуществила мою мечту. Она способна создать на сцене типы шекспировских женщин, даже несмотря на свою громоздкость.

И потом, как она прекрасно декламирует! Помимо того, что у нее чудная дикция, она умеет так оттенять все красоты стиха, что он выходит у нее точно рельефным, она живописует своим голосом, если можно так выразиться.

Мне кажется только, что в IV и V актах ей лучше было бы выходить не босиком, как она это сделала, а в каких-нибудь башмаках (пантофлях), ну хоть деревянных. Во-первых, трудно предположить, чтобы Гризельда всегда по лесу ходила босиком (это и опасно, и больно, как ни привыкли ноги; отец ее ведь был же обут!) и тем более отправилась босой в такую дальнюю дорогу; а во-вторых, живя в лесу, оно естественнее всего сделать себе деревянные башмаки или какие-нибудь лапти из лыка. Кроме того, на сцене это получается прямо-таки неизящно, во-первых, от непривычки артистки ступать босиком, а во-вторых, – чтобы не нарушать впечатления, а, наоборот, еще усиливать его, – надо иметь красивые ноги, у Пушкаревой же последнего не было. К тому же она все равно не была босой, а в чулках с пальцами, что уж совсем скверно.

Итак – à la fin des fins213 – я побеждена, несмотря на все мое былое предубеждение.

…Что ж, давай Бог… и во всем прочем быть ей такой же!

4/XI. Скучная штука бунинский «Суходол»214. Есть отдельные недурные страницы, но в общем – мало воздуху. И в поэзии своей он какой-то серый, безличный, безындивидуальный, не то он как будто ноет, не то – поминутно вздыхает.

Особенность его художественного приема в том, что он пытается со всех сторон подойти к образу, несколько раз принимается за одно и то же, повторяется, и в конце концов получается путаница, многословие, скука (это особенно ясно в первом рассказе «Суходол»).

Наиболее яркий рассказ – «Ночные разговоры», и кой-что в них есть даже правдивого и правильно подмеченного, но тенденция портит все дело, т. к. доводит автора до неестественности в своем стремлении оправдать себя и доказать свои слова.

Лучший, пожалуй, с художественной стороны рассказ «Хорошая жизнь», но и то скука.

И за что только дали ему «почетного академика»215! Неужели только за «тетенькин хвостик»216?

А вот «Житейские воззрения кота Мурра»217 так прелесть. Я давно начала читать их с Машей, а теперь вот только пришлось окончить.

Какой он мастер, Гофман, и какой тонкий художник! Истинное наслаждение читать его.

Теперь опять вернусь к «Гризельде», она все еще крепко сидит во мне.

Но это уж упрек самой пьесе. Меня не удовлетворяет конец: то, как Гризельда уходит от мужа. По-моему, она должна уйти более оскорбленной, более показать свою «мужицкую гордость», так подчеркнутую в ее отце, а по пьесе она уходит неизвестно почему. Автор говорит, что она оскорбилась, а по ней выходит, что и не думала!

5/XI. А что, если смерть не есть зло, а, наоборот – момент смерти является моментом такого блаженства, за которое человек согласился бы не только десять раз умереть, но десять раз прожить свою невеселую жизнь опять с начала и до конца? Что, если момент смерти и есть та райская награда, которую божества сулят людям за все тягости и невзгоды земного существования? Почему у многих покойников таково именно выражение лица: полного спокойствия, удовлетворения и светлого блаженства? То же писал Жуковский и о Пушкине (Вл. Соловьев, т. 8, стр. 48)218. Что, если смерть есть достойный венец кратковременности жизни; что, если она осмысливает или, по крайней мере, хоть оправдывает ее? Если в последний миг перед нами открывается лицо Бога, т. е. Истины, Добра и Красоты, и это – миг вдохновенного познания? Может быть, покойники захотели бы воскреснуть только для того, чтобы умереть еще раз?

А если смерть – не зло, то совершенно меняется отношение к миру, и тогда можно сказать, что Зла не существует, и все прочее, что из этого вытекает…

7/XI. Какая прелестная вещица «Душенька» Богдановича; как она изящна и мила для того неуклюжего в литературе времени!

Любопытная черта: все русские недолюбливают Венеру и непременно рисуют ее несколько комически, интриганкой, сплетницей, завистницей, словом – базарницей, а никак не богиней. Ту самую Венеру, из которой греки сделали бессмертную Венеру Милосскую!

Конечно, и Богданович, и Котляревский219, и автор белорусского «Тараса на Парнасе»220 рисуют весь Парнас в комических тонах, но Венере всегда особенно достается. К ней особенное, специфически-неприязненное отношение. Если к обрисовке прочих божеств Парнаса применяется добродушный юмор, – в описании Венеры звучит ирония и довольно злая насмешка.

Венера не могла быть богиней русского народа!

Зато что за фантазер Вл. Соловьев в своих статьях по литературе221! Он подчас остроумен, но в общих своих суждениях бьет мимо.

Статьи его «О красоте в природе» и «О смысле искусства» очень красивы по идее; интересна статья «К душевной драме Платона», «О поэзии Тютчева», но большая часть – исполнены тумана и философского мрака.

Хороши «Три разговора», собственно – первые два; третий же – уж слаб, особенно «Повесть о конце мира»; в ней недостает художественной фантазии.

Часто у Соловьева попадаются бесконечно наивные рассуждения, точно бы писал талантливый юнец, на самом же деле в то время как он был уже полным мужем.

Зато во всем чувствуется юношеская душевная чистота и изящная тонкость душевной организации.

А как хороши стихи Фета! Я их хотя и мало читала (только сборник 1856 года222), но по тем образцам, с которыми ознакомилась, ни в каком случае не могу причислить его к дуракам, как это делает Маша, повторяя стишки Тургенева:

«Фет – поэт, слова нет;

И дурак. Точно