Чарльз Уильямс - Аденауэр. Отец новой Германии

Конечно, для политиков это обычное дело — приписывать себе задним числом мудрость и проницательность, которых на самом деле просто не было в природе. Свидетельствам современников следует доверять больше. В случае с Аденауэром эти свидетельства являют нам сложную картину. С одной стороны, нет оснований считать, что Аденауэр изменил свое мнение об основополагающих принципах нацистской идеологии и практики. Его комментарии язвительно-иронического свойства по поводу, положим, Берлинской олимпиады и Нюрнбергского съезда нацистской партии в 1936 году — достаточное тому доказательство. Вместе с тем трудно отрицать, что его буквально восхищали «достижения» Гитлера в сфере внешней политики. Двадцать пять лет спустя он вдруг вспомнил, что в январе 1939 года высказал в разговоре с генералом Гансом-Гюнтером фон Клюге нечто в том духе, что «это чистое безумие — полагать, что Германия может завоевать весь мир». Но сам Клюге был к тому времени давно мертв и не мог ни подтвердить, ни опровергнуть ни сам факт своего разговора с Аденауэром, ни упомянутых слов последнего. Сомнение в аутентичности источника из сферы «устной истории» в данном случае более чем оправданно.

У нас нет никаких данных, которые могли дать ответ на вопрос о том, какие эмоции в том же 1938 году вызывала у Аденауэра судьба немецких евреев. Он не мог не знать о том, что происходит. Закон «Об имперском гражданстве» от 15 сентября 1935 года, который, по существу, ставил «неарийцев» вне каких-либо правовых рамок, не был секретным: он был опубликован для всеобщего сведения и руководства. То же самое можно сказать по поводу закона «О защите немецкой крови и немецкой чести», который запрещал браки между немцами и евреями и объявлял преступлением внебрачные связи между ними, — он был опубликован в тот же день, что и первый. В августе 1936 года Гитлер в особом меморандуме изложил принцип, согласно которому за любой ущерб, нанесенный германской экономике действиями лиц еврейской национальности, ответственность должна нести вся еврейская община Германии, принцип, который лег в основу вскоре принятого распоряжения о тотальной конфискации банковских вкладов евреев в иностранной валюте.

Конечно, можно предположить, что у Аденауэра в 1935–1936 годах хватало своих проблем и он мог просто не обратить внимания на эти юридические акты, которые его лично никак не касались. В применении к 1938 году этот довод уже не работает. Во-первых, личные проблемы для нашего героя к этому времени во многом утратили свою остроту, а во-вторых, самое главное — с июня этого года начался процесс тотальной «ариизации». Врачам-евреям было разослано уведомление, что к октябрю они должны прекратить свою практику. В сентябре аналогичное уведомление получили евреи-юристы. В октябре Геринг громогласно заявил, что «евреи должны быть полностью удалены из народного хозяйства». Наконец, 9 ноября произошел массовый общегерманский погром, получивший название «Хрустальной ночи», после чего на еврейскую общину была наложена контрибуция в один миллиард марок за «беспорядки», вызванные поджогами их же синагог и грабежом их же лавок. Два дня спустя был опубликован указ «Об устранении евреев из экономической жизни».

Уж на эти факты Аденауэр просто не мог не обратить внимания. Тем более что одна из подожженных синагог находилась в его родном Кёльне, руководство кёльнского банковского дома «Соломон Оппенгейм» взял на себя его друг Роберт Пфердменгес, соответственно изменив и название банка, а в Рендорфе закрылась лавка мясника-еврея, в которой семья покупала продукты. Что он об этом тогда думал, какова была его реакция на эти вопиющие акты произвола, остается загадкой. Разумеется, он не был антисемитом — достаточно вспомнить его связи с кёльнскими банкирами-евреями и отношения с Хейнеманом. После войны, когда стала известна вся правда о холокосте, Аденауэр произнес немало прочувствованных слов об ужасной судьбе соотечественников-евреев. Однако нет ни одного даже косвенного свидетельства, которое говорило бы о том, что он осуждал эти преступления тогда, когда они творились, хотя бы в ходе каких-то личных бесед с глазу на глаз. Возможно, как полагают некоторые исследователи, он, особенно после Мюнхена, окончательно уверился в том, что нацистскую систему террора ничем не остановить, что надо просто выждать, любой ценой выжить, чтобы потом, после ее неизбежного краха, начать процесс очищения и наказания виновных. Это соображение в какой-то мере объясняет его молчание. Можно предположить и другие мотивы; в конце концов католические иерархи после заключения конкордата приняли гитлеровский режим как священную и законную власть, а официальное отношение Ватикана к евреям определялось догмой о том, что они виновны в распятии Христа. Насколько эта, по сути, антисемитская позиция католической церкви влияла на глубоко верующего католика Аденауэра — это большой и пока не разрешенный вопрос.

В начале 1939-го поползли слухи о войне. В марте Германия потребовала от Польши возвращения Данцига. В ответ Чемберлен предоставил Польше англо-французскую гарантию от неспровоцированного нападения. 3 апреля Гитлер издал директиву о подготовке вооруженных сил к войне на уничтожение против Польши. 28 апреля он выступил с речью, где высмеял инициативу президента США Рузвельта, призвавшего Германию гарантировать целостность и неприкосновенность границ окружающих ее государств.

Затем в процессе неуклонно нараставшей напряженности наступила некоторая пауза. 11 августа Гитлер с похвальной откровенностью изложил свой план действий Верховному комиссару Лиги Наций в Данциге, Карлу Буркхарту: «…Все, что я делаю, направлено против России. Но если Запад настолько глуп и слеп, чтобы не понять этого, я буду вынужден договориться с русскими, разгромить Запад, а потом объединенными силами повернуться против Советского Союза». Все произошло как раз по этому сценарию. 23 августа министры иностранных дел СССР и Германии, Вячеслав Молотов и Иоахим фон Риббентроп, подписали пакт о ненападении. На следующий день Гитлер заявил своим генералам: «Теперь Польша попала в ту западню, которую я для нее готовил… Боюсь только, чтобы в последний момент какая-нибудь свинья не сунулась с предложением о посредничестве». 1 сентября 1939 года немецкая армия вторглась на территорию Польши. Началась Вторая мировая война.

Что в это время делал наш герой? Еще в начале июля он с супругой, сыном Конрадом и молодой четой Рейнерс — Рией и Вальтером — едет на отдых в Швейцарию. 15 августа он пишет Хейнеману из Шандолена, что они планируют остаться там до 21-го, а потом отправиться в Глион, оттуда, возможно, в Женеву — и домой. Сроки их пребывания в Швейцарии, продолжает он, — это «вопрос франков», мягко намекая тем самым адресату, что тот мог бы прислать ему перевод, чтобы «немного продлить» его путешествие. Тот, кстати, так и сделал.