Гюстав Курбе - Герстл Мак

товарищей. Смерть матери — вот единственное, что удручало меня. Еще я страдал от геморроя, хотя он-то и помог мне выпутаться из моего ужасного положения. Я решил, что, если приглашу крупнейшего парижского хирурга г-на Нелатона, никто не посмеет ни в чем ему отказать, — так оно и получилось. Он настоял, чтобы меня перевели в частную лечебницу, где я живу как в раю. Никогда в жизни у меня не было такого комфорта. Здесь большой сад, где можно гулять; у меня приятная комната. Я превосходно питаюсь за семейным столом, почти каждый день приходят гости, добрые друзья. Я был другом их [Дювалей] сына, умершего во время Коммуны; когда-то я обедал у них. Питание обходится в десять франков в день, но для меня это несущественно… Я доставил невероятные хлопоты своей сестре Зоэ и ее мужу. В сущности, они сделали втрое больше, чем было нужно, но уж такой неуемный у нее характер. Я должен быть очень признателен ей: пока я находился в тюрьме, они навещали меня два раза в неделю и снабжали всем необходимым»[419].

Десять дней спустя Зоэ сообщила Брюйасу, что ее брату значительно лучше: «…но операция все равно неизбежна: если кишка окончательно сузится, придется делать вывод сбоку через стенку живота, что в тысячу раз хуже… Лично я мучаюсь уже целый год. Надеюсь, что эти неслыханные страдания все-таки завершатся благополучно. Сейчас Гюстав пишет плоды. Раньше он подобных вещей не делал. Это большая картина: на столе соблазнительная кучка фруктов — с дюжину груш, яблок и т. д. вперемешку; в глубине комнаты — камин; на кресле — его халат… Гюстав очень собой доволен. Говорит, что никогда не достигал такой красоты цвета»[420].

Нелатон оперировал Курбе по поводу геморроя около 20 января, ему ассистировали его сын и доктор Оже. Хирурги предложили художнику оперироваться под хлороформом, но тот отказался, заявив, что умеет переносить боль. В своем следующем письме Зоэ не пощадила Брюйаса, изложив ему все клинические подробности, но навязывать их читателям нет никакой нужды: «Боль была ужасная, но пациент лишь попросил их [хирургов] пустить в ход все свое умение и предупредил, что будет терпеть хоть до смерти. Операция тянулась сорок пять страшных минут… Пока что все идет хорошо. Г-н Нелатон обещает полное исцеление от геморроя… Когда раны подживут, врачи займутся расширением кишки… Гюстав, а он, как Вы знаете, человек риска, сразу же после операции потребовал трубку, уже вечером поднялся, прошел через сад и явился к обеду. Болит у него отчаянно, но в постели его не удержать… Он работает с утра до ночи… Надеюсь, что по выздоровлении Гюстав прислушается к нам и покинет Париж, пока все не утихнет. Он должен поехать отдохнуть к подлинным друзьям и всерьез заняться живописью. Я очень досадую, потому что заранее предвижу, как на Гюстава насядут все те мнимые друзья, которые явились причиной стольких наших страданий. Они заинтересованы в том, чтобы сделать из него козла отпущения и прикрыться им. Гюстав слаб характером, не умеет сопротивляться. Его надо удалить отсюда»[421].

Под «мнимыми друзьями» Зоэ, видимо, имела в виду тех знакомых брата, чьи политические взгляды не совпадали с ее собственными. В Нейи Курбе посещали многие, и он получил много сочувственных писем от друзей, в частности от Будена, Амана Готье, графа де Шуазеля и семьи Лавер. Подлинными друзьями, которых Курбе следовало держаться, были, по-видимому, Жоликлеры. 29 января Зоэ писала Лидии: «Вы пригласили брата посетить Вас и отправиться в Швейцарию. Чем скорее это произойдет, тем лучше: бедняга очень нуждается в покое и отдыхе… Избегайте разговоров о политике: это губительная трясина. Убедите Гюстава… что живопись возрождает душу и что, создав несколько шедевров, он сразу забудет ужасы, которые только что перенес. Гюстав истощен физически и еще больше нравственно… Тюрьма страшно подействовала на него; он совсем потерял бы разум, если бы я не следовала за ним по пятам, подбадривая и утешая его…»[422].

Формально Курбе оставался заключенным на поруках у доктора Дюваля до 2 марта, когда истек срок его заключения. В лечебнице он пробыл до мая, медленно накапливая силы и собираясь с духом перед встречей с семьей и друзьями, а также с враждебно настроенным муниципалитетом Орнана. Последовавшая за первой операция на кишке прошла так же удачно. «Гюстав полностью вылечился, — писала Зоэ Брюйасу. — Когда обращаешься к г-ну Нелатону, можно ожидать наилучших результатов. Мы только что послали штук тридцать полотен Дюран-Рюэлю… который устраивает выставку картин современных художников. Надеемся, что это благотворно подействует на Гюстава…»[423]. Нелатон отказался от гонорара за свои профессиональные услуги, но согласился принять пейзаж, написанный для него Курбе в саду Дюваля. В общей сложности за время пребывания в Сент-Пелажи и Нейи Курбе написал около сорока картин.

После освобождения Курбе посетил Виктора Гюго, которого не видел с их первой встречи на кладбище год назад. 25 апреля Гюго записал: «Заходил Курбе потолковать о нескольких картинах, которые, по его мнению, не продать. Это полотна Гинье, ученика Декана. „Такого рода живопись, — сказал Курбе, больше не имеет основы для существования“. Я не согласен»[424]. В данной ситуации Курбе мог написать портрет Гюго, но это маловероятно: если бы Гюго позировал Курбе, он, конечно, не преминул бы отметить такой случай.

Весной 1872 года — более точно время неизвестно — Зоэ опять обратилась к Брюйасу, на этот раз по поводу музыканта Альфонса Промайе, который, как и сам Брюйас, умирал от туберкулеза: «Позвольте мне, сударь, заинтересовать Вас судьбой одного из наших друзей, которого Вы много лет назад встречали у Гюстава… Он наш земляк, наш очень верный и любимый друг детства… Вот его история: он любил музыку, но из-за бедности не преуспел настолько, насколько хотел. Бедность же вынудила его занять место учителя в одной семье в России. Семья так полюбила его, что поручила ему юного ученика, с которым он вернулся во Францию. Промайе десять лет воспитывал своего ученика и работал с ним так, что сделал из него лауреата. Фамилия этого юноши Романов, его семья в родстве с русским императорским домом. Когда наш друг возвратился с молодым Романовым в Россию, семья хотела оставить его [Промайе] у себя навсегда… Но наш друг не без странностей. Он решил, что ему не следует оставаться у них: он, мол, выполнил свою задачу и будет им мешать. Он покинул их, найдя себе место в семье первого камергера