Лев Каменев: «Я не согласен» - Анна Сергеевна Кочетова

по делам Г. Е. Зиновьева, Л. Б. Каменева и других и отметив, что следствие и судебное разбирательство по данным делам были проведены с грубыми нарушениями закона, отменил приговоры Военной коллегии Верховного суда СССР и прекратил дела за отсутствием в их действиях состава преступления»[552]. Так с Каменева сняли все обвинения. Лев Борисович был реабилитирован.

Приложение

Документы

Письмо Л. Б. Каменева И. В. Сталину

18 декабря 1934 г.

Товарищ Сталин,

Пишу Вам в самую трагическую минуту моей жизни и умоляю Вас прочесть это письмо, которое будет, вероятно, последним.

Я не дорожу жизнью, которую так основательно сам испортил за последние 10 лет, но я хочу заявить Вам и всему руководству партии, что я неповинен в той позорной и преступной деятельности, за которую привлечена Ленинградская группа. Это люди, с которыми я с момента возвращения в партию порвал не только политические, но и всякие личные связи, потому что понял и убедился, что это болтуны и политические онанисты. Я был в их рядах (и это величайшая ошибка моей жизни), когда казалось, что нас объединяет какая-то идея и какая-то цель. Когда эта идея была разбита жизнью, люди эти превратились в околопартийных и антипартийных обывателей, живущих политической сплетней и взаимным щекотанием нервов путем якобы политических разговорчиков. Мне это стало ясно еще до поездки в Минусинск, и я стал от них отдаляться не только в политическом, но и в личном отношении. Возвратившись и получив от партии доверие, я порвал с ними всякие личные отношения. С момента возвращения из Минусинска я ни разу не видел ни Бакаева, ни Бакаеву, ни Куклина, ни Залуцкого, ни Наумова, ни Гертика и не говорил с ними ни слова. Евдокимова я видел за все это время один раз, когда он приехал летом на дачу к Зиновьеву, и никаких разговоров с ним не вел. У меня ни разу никто из них не был. Делал я это вполне сознательно, ибо никаких общих интересов у меня с ними не было. Что они делали, чем интересовались, что говорили – меня не интересовало.

Я был вполне удовлетворен той работой, которую дала мне партия (издательство, Институт литературы). Я был счастлив, что Вы и руководство мне в этом доверяют, и целиком все дела и мысли посвящал ей. Откровенно сознаюсь, что я мечтал стать академиком и таким образом после политического краха найти новую и для меня интересную работу, которая заполнила бы конец жизни. На этой работе у меня создался новый круг знакомых, партийных и беспартийных писателей, и все старые связи с ленинградцами порвались. Надо быть сумасшедшим, авантюристом или истериком, чтобы предпочесть той дороге, которую мне открывала партия, и в первую очередь Вы, товарищ Сталин, чтобы предпочесть ей онанистическую болтовню с Гертиком или Куклиным. И вот в тот момент, когда я почувствовал, что действительно возвращаюсь в родной дом, в партию, и что в ней есть для меня уголок плодотворной и всецело захватившей меня работы, эти люди топят меня, припутывая к каким-то своим делам, разговорам и т. п. Клянусь, что я ничего о них не знал, никем из них не интересовался, считал их давно чужими мне, моей работе, моим интересам. Я видел перед собой живое дело, видел, что доверие ко мне партии и Ваше растет, и был искренне счастлив, и ничего другого не желал.

Единственно, с кем не были у меня за последние 3 года порваны личные связи, – это Зиновьев. Я все время чувствовал, что, продолжая встречаться с ним, я делаю ошибку. Теперь я убедился, что это была трагическая ошибка. Порвав все связи с ленинградцами, надо было порвать и встречи с Зиновьевым. Но после возвращения из Минусинска меня связывала с ним не политика (каковой у него, по-моему, никакой и нет), а чисто бытовые условия. У нас была издавна общая дача, там мы встречались неизбежно. В городе я встречался с ним все реже. За всю осень я был у него один раз. Чтобы покончить это положение, я еще летом начал строить себе отдельную дачу по другому шоссе. (Этот факт можно проверить в Союзе писателей.) Этим порвалась бы и та тоненькая нитка, на которой еще держались наши отношения, ибо для меня эти отношения давно уже были в тягость и при несходстве наших характеров, образа жизни, отношения к людям не доставляли ни интереса, ни удовольствия. Но теперь эта тоненькая нить и душит меня! Ибо, если бы не эти проклятые встречи с Зиновьевым, ленинградцы, с которыми я три года не имею никаких отношений, не могли бы даже формально ссылаться на меня и упоминать мое имя в связи со своими делами, делишками и разговорами.

Товарищ Сталин, спасите меня от позора быть втянутым в одно дело с людьми, с которыми я не имею ничего общего, от которых я сознательно отстранился, которые неоднократно ставили меня на край пропасти и теперь подвели к окончательной и позорной гибели. Уверяю Вас – с момента высылки в Минусинск я ни единым делом, словом или помышлением не провинился перед партией и ее руководством! Я действительно полно и искренне пытался загладить свои прошлые грехи. У меня в уме и в сердце выветрились до дна какие бы то ни было остатки оппозиции, фракционного раздражения, тщеславных претензий на какую-то роль в партии, кроме роли верного работника на указанном мне участке. Просмотрите показания ленинградцев, уверен, что и они не смогли привести ни одного факта, ни одного моего слова после Минусинской ссылки, которое свидетельствовало бы против моих партийных настроений, – потому что подобных фактов и слов не было и быть не могло, и они их не могли слышать, потому что я с ними не хотел ни видеться, ни разговаривать. Наоборот, в статьях в «Правде» и в «Известиях», в устных выступлениях я всюду отстаивал то, что является моим глубоким убеждением: правильность политики партии, замечательный характер ее руководства, убеждение, что это руководство заслуживает глубокой любви и благодарности, потому что твердой рукой выводит страну из трудностей на путь расцвета.

И вот в тот момент, когда у меня в душе ничего, кроме полной любви к партии и ее руководству, когда, пережив колебания и сомнения, я смело могу сказать, что вынес из всего прошлого величайшее доверие к любому шагу ЦК и каждому Вашему, тов. Сталин, решению, когда передо мной – впервые после нескольких лет отщепенства от партии – открылась дорога к плодотворной работе в рядах партии, – я арестован по делу людей,