О Самуиле Лурье. Воспоминания и эссе - Николай Прохорович Крыщук

преобразился и до конца вечера блистал и очаровывал публику, рассказывая ей «о своем, о девичьем», сиречь о новых именах в русской прозе и все такое прочее.

Второй раз я увиделась с Лурье ровно через год, во время моего очередного приезда в родной город. Тут необходима небольшая преамбула.

Встреча у нас была назначена на шесть пополудни в ресторане на Театральной площади. До этого, хаотично бродя по городу, я забрела на Загородный к дому у Пяти углов («Утюг»). Дом памятный, и не только одноименной повестью Довлатова, пущенной под нож режимом «узаконенного абсурда». В этом доме в 1930-х годах жили Лидия Чуковская и Матвей Бронштейн.

Здесь в 1939-м была написана «Софья Петровна», которая в случае обнаружения этой книги властями гарантировала автору расстрельную статью. Я знала о существовании мемориальной доски, но не была уверена, с какой стороны она установлена, с Рубинштейна или с Загородного. Стала искать. В помощники мне (за определенное вознаграждение, разумеется) напросилась группа «свободных художников». У одного из них тапки были привязаны к голым ступням грязными веревочками. Все конченые, но все равно – люди, и довольно смышленые, живые, шуткуют, хотят блеснуть. Выговор у наших ленинградских алкашей чистейший. Беспримесный питерский говорок, и все на вы ко мне, исключительно на вы. А меня это одно уже к человеку располагает. Услышав фамилию Чуковского, почему-то развеселились. Наверное, подумали: вот тетенька такая взрослая, а интересуется глупостями. Муха-Цокотуха, Мойдодыр… Один, самый живописный, отделился от группы, чтобы попросить меня о дополнительном вознаграждении за хлопоты по поиску доски. Убеждал он меня очень смешно: «Дайте хоть сколько, на поправку, и эти (презрительный взгляд назад, на оставленную группу) меня сегодня обыщутся». Я вняла и дала.

Гранитная доска с датами и именами была символично расколота посередине извилистой расщелиной, как и жизнь тех прекрасных людей, чью память она увековечивает.

Пока я пешком добрела до Театральной площади, стемнело. Здесь, в славном тихом заведении под непритязательной вывеской «Театральное кафе», с окнами на Мариинку и Консерваторию, и прошел тот прекрасный вечер, который приходит мне на память каждый раз, когда я думаю о Лурье. Сама я на любых застольях пью исключительно минеральную воду и не припомню, что́ из горячительных напитков стояло на столе. Зато ясно вижу «убегающий лоб» Лурье, вдумчиво склоненный над картой вин. Памятуя, что «холодными закусками и супом закусывают только недорезанные большевиками помещики», взяли еще и горячих. А сверх того – стейки. Всем этим услужливые официанты постепенно заставляли стол. Но Лурье, как мне помнится, больше курил, чем налегал на горячие закуски, хотя для этого надо было выходить в промозглую темноту осенней улицы. На возвышении в углу ресторанного зала играла молодая арфистка. Под благородное звучание арфы я поведала сотрапезникам о забавной встрече у Пяти углов. Лурье, отсмеявшись, рассказал, что по странному совпадению он как раз тот человек, который добивался открытия этой самой мемориальной доски, писал для нее текст и присутствовал при ее открытии. После встречи с запойной питерской братией этот факт как бы восстанавливал некий необходимый для разумного существования мира баланс. Потом он рассказал о своей недавней поездке в Архангельск. О том, как познакомился там с верующими, которые почитают атеистку Лидию Корнеевну как святую и паломниками приезжают в Питер поговорить о ней, дотронуться до нее через тех, кто ее знал. То есть в том числе приходят и к нему. Эти люди из Архангельска и других северных городов почитают Лидию Корнеевну за ее «Софью Петровну». За то, что первой в 1939-м бесстрашно встала против Тотального Зла. «Это какое-то новое прекрасное движение в среде русского православия», – говорил Лурье. Слушать Лурье – это чистое беспримесное наслаждение, и, чтобы не прерывать его, я хвостиком трусила за ним каждый раз, когда он доставал сигарету. Несметное число сигарет, выкуренных мною в тот вечер на пронизывающем питерском ветру, довело меня до легкого головокружения. Но оно того стоило.

…Кроме Чуковских меня с этой парой сближала еще одна тема: Герцен. Лурье принадлежал к тому маргинальному и на глазах исчезающему типу людей, которые читают Герцена просто так, для удовольствия, на сон грядущий. Так что после Чуковских у нас начался разговор о только что изданной книжке Ирены Желваковой о Герцене, которую я, навещая московских друзей, надыбала всего неделю назад в Доме-музее Герцена в Сивцевом Вражке. И тут выясняется, что Лурье эту книгу, которую я минуту назад положила на стол, недавно рецензировал.

– Мистика какая-то, – сказала я. – Что бы я ни упомянула, вы в этом «недавно принимали участие».

– Никакой мистики. Ведь вы говорили об очевидно благих начинаниях, а если б о чем-то скверном, то уж будьте уверены – ни о каком моем участии не услышали бы, – с великолепной нескромностью подытожил Лурье, гася проступающую на лице улыбку, прелесть которой трудно передается словами.

В книге Желваковой впервые в герценоведении детально говорилось о любовной переписке между Натальей Герцен и поэтом Георгом Гервегом. Письма в книге не приводились, но пересказывались. Это было условие потомков Герцена в Швейцарии. Иначе они не дали бы автору их прочитать. Перипетии этой самой (для меня) захватывающей в мире любовной драмы (просто оттого, что один из участников – Герцен!) пунктиром обозначены в «Былом и думах». Я выразила мнение, что в новой книге взята неверная интонация. Дамская, наивно-восторженная и к тому же неуемно патетическая, и потому уже – антигерценовская. Лурье же, улыбаясь своей обманчиво кроткой улыбочкой, непреклонно и твердо заметил, что, кроме благодарности, мы автору, которая к тому же является директором Дома-музея Герцена, ничего не должны. Короче, три часа пролетели в разговорах, самых для меня упоительных. Мне показалось, что и моим высоким собеседникам не было скучно в тот вечер.

Это был последний раз, когда я видела живого Лурье. Но до того как мне выпало сказать поминальное слово о нем, у нас случилась непродолжительная эпистолярка, в которой обсуждались детали публикации одной моей вещицы в питерском журнале, для которого он тогда писал свои блистательные эссе и литературные рецензии.

Эта никому, кроме меня, не интересная переписка бережно хранится у меня в электронной папке «Лурье».

Вот тут он из Петербурга образца 2010 года упреждает меня радоваться долгожданной публикации моей повести в журнале:

«…Также Вы должны понимать – если наше здешнее успели забыть, – что даже в случае невероятного – скорого и блистательного успеха Вам заплатят около $20 и отзовутся не особенно хамской рецензией в каком-нибудь из журналов, – после чего придется все начинать сначала. Но это не скрасит автору жизнь ни на краешек ногтя. И